– Подбросили мне эти патроны.

– Вот на суде это и объяснишь… Если только доживешь до него. Потому что до суда придется тебя в тюрьму посадить. Избрать в качестве меры пресечения взятие под стражу, – сообщил лейтенант о тюрьме, закатил паузу звонкую, как мячик футбольный, и неожиданно: – Впрочем, тут за тебя уже хлопочут.

– Вот как? И кто же?

Поднялся милиционер из-за стола, отлучился из кабинета на минуту и, вернувшись, сообщил доверительно:

– Сейчас с тобой говорить будут…

Расчищается Залинейный район от пепелища. Урчат бульдозеры, гудят самосвалы. Стучат механизмы, сваи в котлованы забивая: уу-ух! уу-ух!

И с каждым «Уу-ух!» несутся по городу нашему слухи. И все – об одном и том же: о центре развлекательном, который тут Петр Владимирович строит.

То, что место это будет покруче Диснейленда и Парка Горького, и так ясно. Знаете, что наш Хомуталин замутил? Собирается, значит, на открытие развлекательного центра саму Аллу Борисовну пригласить! Да нет, кроме шуток, серьезно, уже в Москву ездил, водку с ней пил и ее принципиальное согласие получил. А еще знаете, кто приедет? Леонардо Ди Каприо. Ммм, красавец-мужчина! Какие там шутки, полхрена в желудке! Точно вам говорят.

А еще знаете, что в центре будет? Точки бухловые.

Много-много. И на любой вкус. С водярой дешевой, вкусной и питательной.

А еще – автоматы игральные, в которые только тупой да ленивый не выиграет. А еще – казино. Разные казино, для бедных и для богатых. А еще…

…Как все-таки коротка народная память! Потому и коротка, потому что мыслями люди больше в будущее устремлены, нежели в прошлое. Будущее – оно всегда ведь более светлым и радостным кажется, нежели минувшее. А потому забыл уже народ и о пожаре недавнем, и о жертвах, и о людях, без крова оставшихся. Забыл и не вспоминает. И даже вопросом не задается: кому, зачем и для чего пожар этот нужен был?

Зря, между прочим, не вспоминает. Не ровен час – в каком-нибудь другом районе полыхнет…

Опустил Василий Захарович глаза, взглянул в стол, чтобы с мыслями собраться, а когда поднял, то вместо милиционера увидел перед собой молодого мужчину. С глазами наглыми-пренаглыми. Того самого, короче, который давеча на хомуталинском «Кадиллаке» приезжал. Сидит наглоглазый хам, ногу за ногу заложив, парфюмом заграничным благоухает.

– Ну что, старый, влип?

Промолчал Василий Захарович. А что еще ему говорить? И так все ясно.

– Говорили же тебе по-хорошему – соглашайся, – цедит общественный помощник депутата Хомуталина, явно пикантностью ситуации наслаждаясь. – А ты не верил… Короче, выбор у тебя невелик: или в изолятор идешь и после суда – на зону… Если, конечно же, со здоровьем своим хилым до суда в камере больше полугода протянешь. Или выметаешься ко всем ебеням из хаты и доживаешь век не в тюрьме, а в доме престарелых. Однокомнатную хату взамен тебе больше не предлагают: раньше надо было думать. Сразу: или «да», или «нет». Ну?

Молчит Василий Захарович… Понуро молчит, убито. Что и говорить: многое он за свои семьдесят три года повидал. Но с таким еще не сталкивался. Кто из дому выгоняет? Ученик бывший…

А наглоглазый, молчание собеседника за отказ приняв, обернулся в сторону двери:

– Эй, летеха, как тебя там? Подойди-ка…

– Хорошо, согласен, – молвил Щедрин обреченно.

– То-то… Слышь, летеха, вали на хрен, пока больше не нужен, – это общественный помощник подоспевшему на цырлах милиционеру скомандовал.

Достал наглоглазый кейс с золочеными замочками, с собой принесенный, крутанул наборные циферки кода. Бумаги на стол положил.

– Так, распишись здесь, здесь и еще вот здесь… И тут, на последней странице. Собственноручно: «Претензий не имею. Щедрин В. З.»

Расписался Василий Захарович, даже не читая. А собеседник, документы сложив, из-за стола поднялся и бросил напоседок:

– Короче, так: на сборы – два дня. Не уложишься – вместе с домом под бульдозер пойдешь. Дошло до тебя, старый мудила?

Гудит хатенка о трех окнах. На весь Дмитриев Посад гудит.

Прямо-таки ходуном ходит. Накурено в Катиной комнате – хоть топор вешай. А шуму-то, шуму – что в винно-водочном, когда поутряни дешевое бухло отпускают!

Алик Козлов, сосед-музыкант интеллигентный, за изнасилование малолетки полный срок отмотавший, меха аккордеона растягивает, русские народные песни орет. А вот Валера Баклажан, алкаш из пивнухи, от песен этих так рассентиментальничался, что даже сдержать себя не может. Мужики какие-то серые спорят ожесточенно, матерно, того и глядишь, в морды друг другу вцепятся. Шалавы малолетние сигаретным пеплом под стол сыплют.

Кто-то приходит в дом не здороваясь. Кто-то уходит не прощаясь. Никто на пришедших-ушедших внимание не обращает.

Потому как сегодня – праздник души хозяина дома. Гуляет Михеев Коля. Всем рад, всем наливает, со всеми пьет…

Тут, конечно, спросить уместно: а по какому поводу праздник? А ни по какому. Просто так, без повода. Появились у Коли деньги, вот и устроил он гульбище, какого душа его просит. Что, повод для этого нужен? Была бы причина с головой в загул броситься, как в омут бездонный!

А откуда у Коли деньги-то? Он ведь, блатной романтик, из принципа не работает, даже бутылки по скверам не собирает…

Да неужели не ясно откуда? Да у Кати забрал. Те самые Иваном отданные и ею на огуречной грядке «найденные».

Сидит Михеев во главе стола, подбоченясь, ковыряет ложкой остывшую манную кашу да на гостей гордо поглядывает.

А Катя Ефимова с сыном малолетним с самого начала пьянки во дворе, во времянке сидит. Тихо-тихо сидит, аки мышь в подполье. Но ей с сыном маленьким и здесь хорошо.

Табачищем не разит, водяра рекой не льется, да и слов матерных никто не произносит. Конечно, надо бы ей возмутиться, надо бы алкашей из дому выгнать, да только как подумает Катюша о том, что дома теперь творится, так руки у нее и опускаются. Идти, скандалить, ханыг метлой поганой гнать… А Коля потом ей такой концерт закатит, что мало не покажется! Дом-то, если честно, действительно не ее. По дурости когда-то на Михеева переписала.

Но, если честно, не поэтому не идет Катя с гостями разбираться. Точнее, не только поэтому. Понимает она, что все сегодня происходящее – вроде как в наказание ей. За то, что на деньги, пусть найденные, но все-таки не свои, прельстилась. За то, что чужой потере невольно обрадовалась.

Потере, которая кому-то слезами обернулась. Так что теперь – ни денег, ни покоя душевного. И поделом.

Такая вот она честная, Катюша. Потому, наверное, и несчастная…

Бегут голубые вагоны меж вечерних полей. Стучат голубые вагоны на рельсовых стыках, качаются: тук-тук, тук-тук… Но от звука этого на душе Ивановой ни спокойствия, ни радости.