шаг Искры. Наконец Искра перешел на бег, который становился все быстрее, будто он спасался от преследовавшей его толпы.

В ту субботу они не спешили домой: сели на скамейку в парке за остановкой. Хотя март только начался, солнце приятно припекало. Ветра не было, да и работы для ветра тоже не было – на небе ни облачка. Сидели на скамейке, ели хрустящие булочки, допивали кефир и разговаривали. Сначала об Искре, а потом о жизни вообще. В том числе и о жизни вокруг супермаркета. Надя не видела в ней ничего особенного. Она часто бывала здесь. Это было ее ближайшее жизненное пространство. Эдакая малая родина. Здесь она провела большую часть своего детства, здесь выросла. Когда она вернулась с отцом из Гамбурга в дом бабушки, супермаркет здесь уже стоял. Папка – так она часто называла отца по возвращении в Польшу – покупал ей здесь мороженое. Сядут они на парапете перед входом, и она – в полной безопасности между бабушкой и отцом – смотрит на площадку перед магазином. Ей казалось, что это самое красивое место в мире. Даже несмотря на то, что асфальт в Гамбурге был более гладким, ароматы более изысканными, а витрины более красочными и практически не встречались «странные типы в сильно потрепанной одежде».

Надя знала, что их супермаркет, этот молох с крышей из гофрированной жести, с полом из терразита и грязными окнами, когда-нибудь исчезнет. Отойдет в обильно приправленную ностальгией историю. Но сосредоточенный вокруг него мирок неудачников – бедных, беспомощных, неприспособленных, одиноких, потерянных, топящих в алкоголе свои горести, побитых судьбой до крови, до костей, до самой души – останется. Потому что бедность, несчастье и одиночество вечны. Всегда найдется что-то – супермаркет, не супермаркет, вокруг чего эти несчастные будут кучковаться. Хотя бы только для того, чтобы успокоить себя мыслью, что они не одиноки в своем несчастье, что не представляют из себя каких-то социальных изгоев, что таких, с позволения сказать, отщепенцев много. Надя понимала, что этим людям нужна вера в это, чтобы не сойти с ума. А стало быть, такое место, как супермаркет, для них было необходимо.

Но вера была нужна не только им, она нужна всем. Она тоже чувствовала себя отвергнутой и брошенной, и ей тоже нужно было такое место, чтобы не сойти с ума. Вот и она нашла для себя такой супермаркет. И даже несколько. В разных концах света. Все были очень похожи.

Потом Якуб с Надей думали, что могло произойти, чтобы Леон Искра удалился от привычного им мира и прибился к миру бомжей. Надю вовсе не удивило, что он знал наизусть книгу Булгакова. Она тоже знала фрагменты наизусть. Причем довольно большие. И это был еще один Надин талант, о котором Якуб не знал.

– Есть книги, которые ты просто запоминаешь. Раз и навсегда. Даже не замечаешь, как они остаются у тебя в голове, – сказала она. – У тебя разве не так?

У него было не так. Он читал, может, не так много, как мать, и конечно, меньше, чем Надя, но все же читал, однако никогда ему не приходило в голову без чьего-либо принуждения заучивать тексты наизусть. Один раз, в начальной школе, выучил две страницы. В пятом классе у них была одержимая учительница, настаивавшая на том, чтобы дети в конце года продекламировали родителям отрывки из своих любимых книг. Он выбрал «Парней с площади оружия» Мольнара. Когда-то эту книгу ему читал отец на сон грядущий. Тогда Якуб впервые увидел слезы на глазах отца. Слезы! Он точно это помнит! Ночная лампа освещала лицо отца. Держа сына за руку, он плакал, но не прерывал чтения. Якуб не помнил, чтобы когда-либо любил его больше. Сам тоже плакал, хотя отец этого не видел. Не только над героической судьбой Немечека[12].

Так что относительно книг и слез, пролитых над ними, он сказал Наде не всю правду.

@2

Лопасти вентилятора едва шевелились, будто им не под силу было разрезать сгущающуюся духоту. Металлическим скрежетом вентилятор высказал недовольство своей судьбой и остановился. У Якуба оставалось единственное спасение – вода. Из щели в деревянных поддонах он извлек бутылку минералки, встал, подошел к письменному столу и некоторое время листал лежавшую рядом с клавиатурой книгу. На полях виднелись сделанные карандашом пометки. Одни были по-польски, другие по-немецки, а еще была строчка каких-то непонятных символов. Но, видимо, все эти пометки были важны, потому что каждая из них заканчивалась восклицательным знаком или многоточием. Он наклонился и поднял лежащую на полу фотографию в рамке. Стекло, за которым находилось черно-белые фото, раскололось ровно по диагонали. На фото старушка в пестром платке наливала половником суп в тарелку, стоявшую перед мужчиной в черной водолазке. В одной руке мужчина держал газету, а другой гладил по голове светловолосую девочку с ангельскими глазками. Все трое улыбались. Обычная сценка, а сколько радости и счастья.

Он взял фотографию и спустился по винтовой лестнице в каморку. Вспомнил, что Надя хранила там стекло, на котором рисовала. В металлическом ящике для инструментов нашел стеклорез и из найденного в каморке большого куска разбитого стекла вырезал прямоугольник, как раз под рамку. Возвращаясь на чердак, остановился на кухне у холодильника. Высокий стакан наполнил наполовину льдом, выжал целый лимон и залил водой из чайника. Вернулся наверх, поставил рамку с фотографией на стол и вышел на балкон. А там, укрытая в тенистом уголке от солнца, опершись о стену, сидела Надя в расстегнутой рубашке, с лэптопом на коленях, в наушниках. Пол вокруг был усыпан листками с заметками. Якуб поставил стакан на перевернутый вверх дном дубовый ящик для цветов. Надя оторвалась от экрана, подняла голову, сняла наушники и долго смотрела ему в глаза. Задумчиво, пронзительно, с какой-то необычной, странной серьезностью.

– Куба, я должна тебе сказать что-то очень важное.

Он нервно взъерошил пятерней волосы и подсел к ней. Она обхватила его голову, притянула к себе, потом так же внезапно оторвалась от него и прошептала:

– Я люблю тебя, очень, ты знаешь?

Потом взяла принесенный им бокал, жадно выпила до дна и, не произнеся больше ни слова, вернулась к своей работе. Он все еще стоял перед ней на коленях, ошеломленный, смотрел на ее грудь. Должно быть, она это заметила. Она прервала работу, улыбнулась, застегнула рубашку и, покачав головой, сказала:

– Не сейчас.

Он сел рядом и молча смотрел на бумаги, лежащие на полу. В основном рисунки и фотографии, на которых были запечатлены фрагменты стен, полов или потолков