Город просыпался с рассветом. Домохозяйки гремели ставнями первых и вторых этажей, открывая окна, выливали помои в идущую вдоль улицы сточную канаву — новые дренажные системы механиков пока еще не добрались до этой части города — и болтали друг с другом через всю улицу, словно ласточки, щебечущие под стропилами амбара. Зазвонили колокола к утренней службе, здесь и там, далеко и близко, колокольный хор плыл над крышами города. Высокие трубы никогда не спящих мануфактур на другом берегу Арно выплевывали облака дыма высоко в утренний воздух, западный ветер закручивал их на определенной высоте, разгоняя смог. Грохот машин и станков был размеренным и неуловимым — монотонное биение промышленного сердца города.

Паскуале остановил мальчика-разносчика из булочной, купил у него кусок горячего хлеба, верхняя хрустящая корочка которого была испачкана золой. Два серебряных флорина, плата за ночные труды, лежали в сумке вместе с летающей лодкой, которую Никколо Макиавелли велел ему беречь, и свежим сложенным экземпляром сегодняшнего печатного листка — две его гравюры запечатлены между колонок ритмичного проникновенного текста Никколо Макиавелли. Паскуале ощущал себя единым целым с городом, словно был частью огромного сложного механизма, застывшего в миге от счастья. Он обрадовался даже обществу желтой костлявой дворняги, которая привязалась к нему по дороге домой и бежала по пятам, пока вдруг не вспомнила о каком-то неотложном деле и не завернула в переулок.

Наверху лестницы дверь в студию была открыта, внутри горел свет. Россо уже трудился. Он растирал голубой пигмент, склонившись над камнем; на мастере был просторный, испачканный разноцветными красками фартук, рукава на веснушчатых руках закатаны; он водил по поверхности камня шершавой медной пластинкой, вымоченной в уксусе, быстрыми движениями превращая гранулы в тонкий порошок и смахивая его в коробку, которая уже до половины была заполнена небесного оттенка краской.

Паскуале ощутил укол совести и желание приняться за дело при виде того, как учитель занимается черной работой. Он поспешно вошел, извиняясь на ходу, но Россо отмахнулся от его извинений.

— Делай, как считаешь нужным, — сказал он. Лоб и щеки у него были в голубых пятнах, пальцы тоже прокрасились голубым. Создавалось впечатление, что он работал всю ночь, части картона на рабочем столе у окна были прорисованы в цвете — от бледных размывов до темно-коричневого и почти черного, — придавая объем пространству вокруг фигур.

Паскуале показал учителю два флорина, а затем печатный листок, который Россо поднес к окну и долго рассматривал.

— Бедный Джулио, — сказал он наконец. — Никто не знает, кто его убил?

Паскуале начал рассказывать учителю о расследовании Никколо Макиавелли, а Россо с рассеянным видом уставился в окно. Поток света проходил между ставнями, резко освещая половину его лица. Когда Паскуале договорил, Россо сказал:

— Во мне это есть, Паскуале, задатки великого художника. Этот дурак, брат — управляющий больницей, он ничего не понимает, ничего! Когда-то во Флоренции разбирались в живописи, но теперь — нет! Все эти ремесленники со своими механизмами, торговля и болтовня об империи под стать Древнему Риму. Но без искусства все пусто, Паскуале. Ничто.

Речь снова зашла о непонимании его работы: Россо в шутку изобразил похожих на дьяволов святых, а брат управляющий впал в ярость при виде того, что показалось ему богохульством. Россо отвернулся от окна и добавил:

— Тот глупый монах из сада орал на меня несколько минут, прежде чем ты пришел. Он спрашивал, нет ли у нас крыс.

— Он должен каждый день проверять свои виноградники.

— Присматривай за Фердинандом! — резко произнес Россо. — От него и так уже было немало неприятностей, а мне не нужно, чтобы меня отрывали от работы. Я привязал его к твоей кровати, Паскуале, и не отвязывай его.

Он вписал два флорина Паскуале в переплетенную в кожу бухгалтерскую книгу мастерской, взвесил монеты на руке и отдал одну Паскуале. Они равны, повторял он периодически. Ему больше нечему учить Паскуале, и уже скоро Паскуале придется искать свое место в мире.

— Учитель, я никогда не перестану учиться у вас.

— Спасибо, — ответил Россо с неясной тоской, хотя он и улыбался. — В другое время, если бы дела шли лучше… Важнее становится не то, что еще сумеем сделать, а то, что уже сделали, Паскуале. Мы растворяемся в истории.

— Вы же знаете, это не так, учитель, — сказал Паскуале и неожиданно зевнул.

— Иди поспи. Несколько часов. Нам сегодня делать работу для этого чокнутого мастерового.

Паскуале провалился в сон, как только лег на кровать, даже не заметив привязанной длинной веревкой к каркасу кровати макаки. Он проснулся от криков обезьяны, сел и увидел, что животное исчезло. Макака сумела снять с ноги веревочную петлю. Люди тоже кричали: Россо в соседней комнате и монах в саду внизу. Паскуале подскочил к окну и увидел забившуюся в угол обезьяну, она верещала и вскрикивала, монах пытался выгнать ее палкой, а Россо осыпал проклятиями их обоих.

Паскуале ножом отрезал веревку от каркаса кровати и бросил конец Фердинанду. Тот понял, что это его шанс на спасение, и полез вверх по виноградной шпалере, цепляясь передними и задними лапами. Когда шпалера уже рушилась под весом животного, макаке удалось схватиться за веревку, чуть не выдернув Паскуале из окна. Монах отшвырнул свою палку и отскочил назад, куски шпалеры, оплетенные лозами, падали рядом с ним.

Фердинанд долез до верха, перепрыгнул через подоконник и приземлился на пол. И тут в комнату влетел Россо и принялся охаживать обезьяну по голове и плечам метлой. Паскуале встал между ними, крича, чтобы Россо, ради бога, прекратил, но все уже кончилось. Лицо Россо приобрело нормальное выражение, он отшвырнул метлу и обхватил голову руками. Обезьяна запрыгнула на кровать и закрыла голову одеялом.

Паскуале не знал, кого утешать, учителя или макаку. Монах орал в саду, произнося слова, которые не полагается знать слуге Господа. Как будто было мало одного его голоса, он обещал позвать стражу и братию.

— Помолись за нас, брат! — крикнул ему в ответ Паскуале. — Выкажи христианское милосердие. — Он с грохотом закрыл ставни и обернулся к Россо, который уже сам успокоился.

Когда Паскуале принялся извиняться, ведь, в конце концов, это он научил макаку лазить по веревке и воровать виноград, Россо отвечал просто и монотонно, что это нисколько не его вина.

— Такова природа животного, Паскуале. Я счел это шуткой, ты помнишь, и до сих пор считаю насмешкой судьбы этот груз у меня на шее.

— Как вы думаете, он пожалуется в магистрат?

Россо прикрыл глаза ладонями:

— О, наверняка пожалуется. Он же низкая себялюбивая душонка. Помнишь, Данте оставил один круг Ада для таких столпов Церкви, которые удалились от мира, чтобы носиться с собственной духовностью, как скупец носится со своими монетами. По моему разумению, монахи именно таковы.

Макака, услышав их голоса, сняла с головы одеяло, и они оба расхохотались, когда обезьяна посмотрела на них, словно старуха, выглядывающая из складок своей шали.