Смутное ощущение печали и горечи, которое время от времени омрачало его после женитьбы, теперь полностью исчезло – как будто с течением времени он уже забыл то событие, воспоминание о котором вызывало ту самую лёгкую тень.

Его прежние душевные заморочки, как он сказал мне, когда я только вернулся в Лиссабон, больше его не беспокоили; в этом смысле его жизнь очистилась.

И – любопытный факт – сразу после того, как Марта стала моей любовницей, все тучи рассеялись, и я мог лучше видеть его хорошее настроение: его гордость, его радость, его победу…

Неосмотрительность Марты теперь росла день ото дня.

Охваченная безумной дерзостью, она даже не скрывала некоторых проявлений нежности, обращённых ко мне, в присутствии самого Рикарду!

Я весь дрожал, но поэт ни разу этому не удивился – он никогда этого не видел; или, если и видел, то только чтобы посмеяться, как-то отреагировать.

Однажды летом мы обедали на террасе, как Марта внезапно жестом, который, по правде говоря, можно было принять за простой девичий каприз, приказала мне поцеловать её в лоб в наказание за что-то, что я ей сказал.

Я заколебался, сильно покраснел; но так как Рикарду настаивал, я наклонился, дрожа от страха, и разомкнул губы, едва коснувшись её кожи…

А Марта:

– Какой позорный поцелуй! Невозможно представить, что ты до сих пор не умеешь целоваться… Тебе не стыдно? Давай, Рикарду, научи его…

Смеясь, мой друг встал, подошёл ко мне… взял моё лицо… поцеловал…

* * *

Поцелуй Рикарду был таким же, точно таким же, такого же цвета, такого же волнения, как и поцелуи моей любовницы. Я чувствовал то же самое.

С каждой ночью мои пытки возрастали, хотя я ясно видел, что все мои страдания, все мои страхи проистекают только из беспорядочных навязчивых идей, а значит, для их существования нет никаких причин. Однако, по крайней мере одна ясная уверенность всё же теплилась во мне: во всяком случае, она и была реальной причиной той нервной дрожи, которая пронзала меня каждую минуту. Мои навязчивые идеи, возможно, будут развеяны, да! – но глубоко внутри мои опасения оправдывались.

* * *

Наши свидания продолжались каждый вечер у меня дома, и сегодня я с трепетом ждал момента наших объятий. Я дрожал и одновременно нестерпимо томился по тому, что заставляло меня дрожать.

Я забыл о своём отвращении; теперь меня волновало сомнение другого рода: хотя наши тела сплелись, переплелись, хотя она была моей, вся она была моей – мне стало казаться, не знаю почему, что я никогда полностью не обладал ей; что полностью обладать этим телом было невозможно по причине некой физической невозможности: как если бы она была моего пола!

И по мере того, как эта галлюцинация проникала в меня, я всё время вспоминал поцелуй Рикарду: этот мужской поцелуй возвращал меня к засосам Марты: такого же цвета, такого же волнения…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Прошло несколько месяцев.

Время шло, чередуя более и менее спокойные периоды. Я забыл о своих опасениях, о своей тайне, работая над новой книгой новелл – последней, которую мне суждено было написать…

Мои грустные видения, мои большие тетради с рукописями – я собрал вас… собрал вас, вознося к вершинам, а в итоге всё рассыпалось на куски… Бесплодный строитель башен, которым не суждено вознестись, соборов, которые не освятить… Бедные лунные башни… бедные призрачные соборы…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Примерно в то же время в моём душевном кризисе наметился один интересный поворот, о котором я не могу не упомянуть: в этот период я много думал о своём деле, но совершенно не мучал себя – я размышлял холодно, отстранённо, как будто бы это происходило не со мной.

И самое главное – это заставило меня вернуться к началу нашей связи. Как она началась? Тайна… Да, как это ни странно, но правда в том, что я позабыл о всех мельчайших эпизодах, которые обязательно должны были ей предшествовать. Ведь мы, конечно, не сразу начали с поцелуев, с порочных лобзаний – несомненно было что-то до этого, чего я сейчас не мог вспомнить.

И моя забывчивость была столь велика, что на самом деле у меня даже не было ощущения, будто я забыл эти эпизоды: казалось невозможным их вспомнить, как невозможно для нас вспомнить того, чего никогда не было…

Но эти странности не терзали меня, повторяю: всё это время я смотрел на себя со стороны, в изумлении – ясном изумлении, откуда и пришло моё нынешнее облегчение.

Я вспомнил только одно, я уже рассказывал: первое прикосновение наших рук, наш первый поцелуй… Не так и много. На самом деле всё просто: я знал, что наверняка должно было быть первое прикосновение рук, первое лобзание губ… как во всех романах…

Когда воспоминания об этом первом поцелуе стали более чёткими – он всё время казался мне самым естественным, ничуть не порочным, пусть даже и в губы… В губы? Но я даже в этом не был уверен. Напротив: вполне возможно, что этот поцелуй был в щёку – как поцелуй Рикарду, такой же как поцелуи Марты…

Боже мой, Боже мой, кто бы мне сказал, что я всё ещё нахожусь на середине своего Крестного пути, что всё, что я уже перенёс – ничто по сравнению с новой пыткой – о, на этот раз, пыткой вполне реальной, а не просто наваждением…

Действительно, однажды я начал замечать определённые изменения в отношении Марты – в её жестах, в её лице: неясное смущение, необычная отстранённость, несомненно из-за некоторого беспокойства. Тогда же я заметил, что она уже не так страстно отдавалась мне.

Теперь она проводила меньше времени в моём доме, а однажды вечером, впервые, не пришла.

На следующий день она не обмолвилась о своём отсутствии, а я не осмелился её о чём-либо спросить.

Однако я заметил, что выражение её лица всё же изменилось: вернулась прежняя меланхолическая безмятежность, но теперь эта безмятежность была другой: более светлой, более чувственной, более спокойной…

И с тех пор она стала реже появляться у меня – то приходила в непривычное время, то заходила и тут же уходила, даже не обняв меня.

Так что теперь я жил в нескончаемом страдании. Каждое утро я просыпался в страхе, что мне её не хватает. И с самого утра, не выходя из дома, я ждал её в горячечном волнении, которое ломало меня, сжигало меня.

Сама же Марта и не думала оправдывать своё отсутствие, свои отказы. А я, хотя и желал её, горячо желал, не решался задать ни малейшего вопроса.

В общем, я должен пояснить, что с самого начала нашей связи наша душевная близость закончилась. Действительно, с тех пор как Марта стала моей – я смотрел на неё так, как смотрят на того, кто превосходит нас и кому мы всем обязаны. Я получил её любовь как прихоть королевы – как то, чего меньше всего можно было ожидать, как что-то невозможное.