Я все прекрасно понимала, но он об этом не знал. Ничего не понимал как раз он. Мне было известно о том, что есть люди, рождающиеся с определенными наклонностями, и я была именно такой. У нас была одна служанка, мы звали ее Джинни, точно такая же. Я слышала, как слуги говорили, будто бы у нее любовники появились уже в одиннадцать лет. Впрочем, возможно, мы с ней и различались: мне не нужны были любовники, мне нужен был мой кузен Бастиан.

Потом Бастиан очень испугался. Когда мы стояли возле наших лошадей, он взял мое лицо в ладони, поцеловал меня и сказал:

— Мы никогда не должны больше так делать, Берсаба. Это нехорошо. Я женюсь на тебе, когда ты станешь взрослой. А если нужно, то и раньше.

В отличие от Бастиана я была счастлива. Пожалуй, окружающие могли бы обо всем догадаться по его сконфуженному виду. Некоторое время он старался не оставаться со мною наедине. Я бросала на него укоряющие и умоляющие взгляды, и однажды это вновь повторилось и он вновь сказал: «Мы не должны так делать до тех пор, пока не поженимся».

Но мы продолжали так делать. Это уже вошло в привычку. В конце концов, он ведь говорил, что мы поженимся.

Я думала о Бастиане целыми днями. Мой альбом был заполнен рисунками, изображавшими его. Я не могла дождаться дня, когда мы поженимся.

Он сказал: «Мы поженимся в твой день рождения, а о помолвке объявим за шесть месяцев до того».

Я должна была выйти замуж раньше, чем Анжелет. Второй моей отличительной чертой, пожалуй, столь же сильной, как чувственность, было постоянное соперничество с Анжелет. Она моя сестра, мы близнецы, нас почти невозможно различить, я очень нуждаюсь в ней. Иногда я просто ощущаю ее частицей себя. Наверное, я люблю ее, настолько она необходима мне. Не знаю, как перенесла бы я ее отсутствие… И все-таки во мне всегда есть бешеное стремление быть лучше, чем она. Я обязана все делать лучше нее, иначе буду просто страдать. Я хочу, чтобы люди проявляли интерес ко мне, а то я сгорю от ревности, но Анжелет так открыта, искренна, ясна, а я — скрытна и молчалива, и люди чаще предпочитают Анжелет.

Когда мы были еще малышками, мать купила нам пояса к платьям — красный для меня и синий для Анжелет. «Вот теперь мы сможем различать вас», — шутливо сказала она. И тут-то я увидела, что люди охотнее обращаются к Анжелет с ее синим поясом, и решила, что в нем есть какая-то магическая сила. Я предложила ей обменяться поясами. Она отказалась, сказав, что синий пояс принадлежит ей. И тогда я, улучив момент, достала его из ящика комода и изрезала на куски.

Мать была разгневана. Она долго допрашивала меня, желая выяснить причину такого поступка, но я не знала, как изложить свои чувства словами.

Наконец она сказала: «Ты решила, что синий пояс лучше, потому что он принадлежит Анжелет. Ты завидовала, и вот что из этого получилось. Теперь ни у тебя, ни у нее нет синего пояса. Есть семь смертных грехов, Берсаба, — и она перечислила их, — но величайший из грехов — зависть. Обуздай ее, милое дитя, ведь зависть гораздо больше вредит завистнику, чем тому, кому завидуют. Вот ты, например, больше сожалеешь об этом синем поясе, чем твоя сестра».

Я обдумала ее слова. Это было действительно так: Анжелет забыла о синем поясе через день, а я продолжала о нем помнить. И все же я не перестала терзаться завистью. Она продолжает изводить меня и по сей день. Она — как лоза, обвивающаяся вокруг дуба. Дуб — это моя любовь к сестре, я ведь по-настоящему люблю ее, и она — моя неотъемлемая часть. Природа, видимо, разделила между нами различные свойства человека не поровну, дав некоторые ей, а некоторые — мне. Во многих отношениях мы совсем разные люди, и только моя скрытность не позволяет сделать это очевидным для всех. Я уверена, что никто не подозревает о том, какие темные мысли иногда посещают меня.

Вскоре после приезда Карлотты и ее матери Анжелет зашла в нашу комнату. Ей было явно не по себе, потому что хотя она и не представляла характер наших отношений с Бастианом, но знала, что я восхищаюсь им, и сама любила находиться в нашем обществе.

— Что ты скажешь об этом? — воскликнула она. — Карлотта и Бастиан!

Я равнодушно пожала плечами, но это никого не могло обмануть, даже Анжелет.

— Конечно, — продолжала она, стараясь не смотреть на меня, — он становится все старше, и ему уже пора жениться. Рано или поздно ему придется это сделать. Но на Карлотте!.. Да она и пробыла там всего неделю. Что ты думаешь об этом, Берсаба?

— Я думаю, что она весьма привлекательна, — холодно ответила я.

— Очень уж странная привлекательность, — заметила Анжелет. — Что-то в ней есть такое… как и в ее матери. Я не удивлюсь, если выяснится, что ее бабка и впрямь была ведьмой.

Ужасные картины вставали в моем воображении, но я не пыталась отогнать их: они утешали меня.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, мы с матерью в сопровождении грумов отправились на конную прогулку и по пути наткнулись на взбудораженную толпу. В середине толпы стояла женщина, не такая уж старая. Ее одежда была разодрана, так что она была почти обнажена, но более всего меня поразило не это, а выражение ужаса на ее лице. Толпа ревела: «Повесить ведьму! Повесить ведьму!» Мне кажется, я ни у кого не видела такого лица ни до, ни после этого дня.

Мать тогда сказала: «Поехали быстрее». Она развернула лошадь, и мы во весь опор поскакали в сторону, противоположную той, куда первоначально направлялись. «Такие вещи иногда случаются, — пояснила мать потом, — но они будут случаться все реже. Ведь люди станут более просвещенными».

Мне хотелось задать вопрос, но мать опередила меня: «Не будем больше говорить об этом, Берсаба. Забудем обо всем. Это неприятно, но это реальность. Со временем народ поумнеет. Ничто не изменится от того, что мы будем говорить об этом или размышлять…»

Так относились в нашем доме ко всему. Если вокруг происходило нечто неприятное, следовало просто не думать об этом. Если матери случалось сделать ошибку, она делала вид, что все лучше, чем кажется. Всякий раз, когда отец отправлялся в плавание, она говорила, что все будет в порядке. Это было в некотором смысле мудро, но вот я никогда не умела обманывать себя. Я привыкла заглядывать в свое сердце и душу, спрашивая себя: отчего ты поступила так, а не иначе? Мне кажется, я знаю себя лучше, чем знают или будут знать себя мать или Анжелет, поскольку какая-то часть моей натуры решительно требует правды пусть неприятной, даже оскорбительной для меня.

Позже я вернулась на лесную просеку и увидела что на дереве повешена женщина. Выглядела она ужасно, потому что вороны уже начали расклевывать труп. У покойницы были длинные волосы, и даже сейчас можно было догадаться, что она когда-то была красавицей.

То, что с ней сделали, было мерзко, подло; я долго не могла забыть об этом событии, но ведь оно действительно произошло…

И вот сейчас я представляла себе Карлотту в руках толпы, Карлотту, которую вздергивают на том же самом дереве. Ее бабка была ведьмой… возможно, и она… Может быть, этим объясняется молниеносность, с которой она отобрала у меня Бастиана. Она просто околдовала его! Меня охватило странное возбуждение, и впервые с тех пор, как я услышала ужасную новость, мне полегчало.