После рисования начался тихий час. Кровати стояли рядами в дальнем конце комнаты. Я обычно бежал к той, что у двери, чтобы можно было чувствовать дуновение сквозняка и представлять, что плывешь в лодке. А в тот день я побежал к кровати, стоявшей у огромного, во всю стену, окна. За окном виднелись деревья и детская площадка. Спать я не хотел, но лег с удовольствием. Я мог бы бегать, прыгать и играть хоть круглые сутки, но я каждый раз уступал и ложился, потому что во время послеобеденного сна была возможность подумать. В то время я редко думал как следует, я был слишком занят играми. Время не двигалось, царило бесконечное СЕЙЧАС, написанное жирными заглавными буквами. Будущее меня не касалось.

Я крепко зажмурился и подождал, пока перед глазами поплывут красные и оранжевые пятна — они всегда появлялись, когда я так делал. Пятна были очень красивые, но мне никогда не удавалось их хорошо разглядеть, потому что стоило мне сосредоточиться, как они тут же исчезали и возвращались только тогда, когда я переставал за ними следить. Минут через пять я стал думать о маме. Она отвела меня с утра в сад, как делала это каждый день с самого начала сентября. Меня такой порядок вполне устраивал. Меня нисколько не пугала перспектива остаться один на один с чужими взрослыми и толпой незнакомых детей. Если мои родители хотели таким образом научить меня общаться, то им стоило вначале спросить меня, и я сказал бы им, что могу поладить с кем угодно.

В то утро мама поцеловала меня на прощание, но теперь, когда я лежал в кровати и зимний день клонился к вечеру, мне неожиданно показалось, что ее не существует. Бывало, мне время от времени снилось что-нибудь столь реальное, что и представить нельзя было, будто это сон. Однажды мне приснилось, что я умею летать, — я даже сейчас помню, как выглядел город с высоты и как ветер ерошил мне волосы и холодил кожу. Но когда я проснулся, я разучился летать.

Лежа в кровати и размышляя об этом, я подумал, что мама — всего лишь прекрасный сон.

Я хорошо помнил, как она целовала меня утром в щеку, помнил мягкую салфетку, которой она стерла с моего лица помаду. Я помнил ее запах, теплый, летний, столь непохожий на окружающий унылый зимний день. Я помнил все это так же хорошо, как и ощущения от полета. И вот тогда я убедил себя, что мамы не существует. И не существует отца, моей комнаты и игрушек — всего, что я так любил. Реальным было только то, что я видел перед глазами.

Я открыл глаза, посмотрел в окно, на ветки деревьев, которые раскачивались на ветру, и расплакался. Не вслух, не для того, чтобы на меня обратили внимание, а очень-очень тихо. Глаза наполнились слезами, слезы текли по щеке на руку, на подушку. Через несколько минут я уже рыдал вовсю. Мне было грустно и одиноко.

Я был сирота. Воспитательница, миссис Грин, милая женщина, от которой всегда пахло грушевым мылом, обняла меня и погладила по голове, но я был безутешен.

— Мама ушла! Мама ушла! — кричал я сквозь слезы, но я не это имел в виду. Я хотел сказать: «Мамы нет!»

Я плакал так сильно, что ей в конце концов пришлось позвонить маме на работу. Она объяснила маме, что случилось, и передала трубку мне. Как только я услышал мамин голос, слезы сразу высохли. Мама существовала. Она мне не приснилась. Все было хорошо.

01:05

Я в своей квартире, только это другая квартира. Получше, но не слишком шикарная — будем держаться в рамках реальности. И для большей правдоподобности представим, что я все еще в Лондоне и все так же преподаю, хотя и не знаю, зачем. В квартире порядок, кран на кухне работает. Кассеты и диски расставлены в алфавитном порядке, телевизор — цифровой, последней модели, с жутко плоским экраном, кроме того, подключен к кабельному телевидению.

Значит так… Я хлопочу на кухне. Мелко рублю петрушку, красиво посыпаю ею сковороду, а потом ставлю сковороду обратно в духовку на двадцать минут, чтобы блюдо покрылось хрустящей корочкой — по крайней мере, так написано в кулинарной книге Делии Смит. Играет Элвис — «Живой концерт в Мэдисон Сквер Гарден», он сейчас очень подходит к моему настроению, он ликует, он торжествует, он счастлив радовать своих поклонников. В дверь стучат. Я стряхиваю с рук петрушку и накидываю пиджак, который до этого висел на спинке стула. Выходя в прихожую, я мельком смотрю на себя в зеркало. Неплохо. На мне темно-синий костюм от Пола Смита[24]. Выгляжу дорого, но не вульгарно — элегантно и с изюминкой. Нет, не так. Костюм — это слишком официально. Я что, на похороны собрался? Нет. На мне что-нибудь неброское, но чтобы сразу было видно, что одеваться я ездил в Нью-Йорк. Дайте-ка подумать. Клетчатая рубашка от Кельвина Кляйна[25] и хлопчатобумажные брюки из «Блуминдейлз»[26]. Нет, нет, нет, нет, нет. Это уже не я, так только модели из «GQ»[27] одеваются. Вот, придумал. На мне простая белая футболка, старые «Ливайсы» и — самое главное — никаких носков! Очень милая подробность — ей, помнится, нравились мои ступни.

Я открываю дверь, на пороге — Агги.

Какую-то долю секунды мы стоим неподвижно, время замерло, наши взгляды говорят больше, чем можно передать словами. У меня кружится голова, но это быстро проходит. Потом меня переполняет безудержная радость. Я крепко ее обнимаю. Я чувствую, как ее горячие слезы стекают по моей шее. Я отклоняю голову назад, не выпуская ее из своих объятий, и внимательно смотрю в эти большие, роковые, прекрасные темно-зеленые глаза — я так скучал по ним.

— Вильям… Вильям… — всхлипывает она. — Прости меня. Пожалуйста, прости.

Я ничего не говорю и только сильнее прижимаю ее к себе, так сильно, что она почти теряет сознание. Она не сопротивляется. Наоборот, она хочет, чтобы я обнимал ее еще крепче, поскольку таким образом я без слов говорю то, что она больше всего хочет сейчас услышать:

— Я тебя прощаю.

Я мягко обнимаю ее за талию, а она берет меня за руку и смотрит мне в глаза. Ее взгляд проникает до глубины души.

— Я думала, я смогу жить без тебя, — говорит она, отчаянно пытаясь сдержать слезы. — Но я не могу без тебя. Я пыталась, но у меня ничего не получилось, Вилл. Мне было так плохо. Я думала, ты никогда не простишь меня. Эти три года без тебя были просто невыносимы. Я прошла через все муки ада.

Нет. Слишком напыщенно. Это даже не Бронте, это уже Барбара Картланд[28]. Ладно, еще раз со слов «эти три года без тебя…»

— Как только я порвала с тобой, я поняла, что совершила величайшую ошибку в моей жизни. — Она замолкает, глаза полны слез, нижняя губа подрагивает. Это не театральная пауза, ей просто трудно говорить. — Я не удивлюсь, если окажется, что ты меня ненавидишь. Правда, у меня нет никакого права приходить сюда. Я потеряла это право тогда, когда похоронила нашу любовь. Но как ты думаешь, может быть?.. Может быть, мы могли бы когда-нибудь?..