подтверждение этого даже приводился рассказ некоего фельдфебеля Петрова, который как будто был непосредственным очевидцем произошедшего. «Как только мы пришли в деревню, — рассказывал он у костра своим товарищам, — господин поручик тотчас приказал нам составить ружья, снять амуницию и идти по саклям. Я доложил ему, что в неприятельской земле так делать не годится, потому что, не ровен час, может набежать неприятель. Но господин поручик на меня крикнул и сказал, что нам бояться нечего. Я распустил людей, а сам, словно чуя что-то недоброе, взобрался на курган и стал осматривать окрестность. Вдруг вижу: скачет персидская конница… «Ну, — думаю, — плохо!» Кинулся в деревню, а там уже персияне. Я стал отбиваться штыком, а между тем кричу, чтобы солдаты скорее выручали ружья. Кое-как успел это сделать, и, мы, собравшись в кучу, бросились пробиваться. «Ну, ребята, — сказал я, — сила солому ломит; беги в кусты, а там, Бог даст, еще и отсидимся!» С этими словами мы кинулись врассыпную, так что обратно до лагеря я дошел в одиночку…»

«Что делать, братцы? — обратился к солдатам Карягин, как раз в этот момент оказавшийся рядом. — Горем беды не поправишь, будем делать свое дело и станем защищаться до последней капли крови…»

Сам он лучше других понимал, что предательство одного офицера ложится позорным пятном на весь славный 17-й Егерский полк. К тому же, в довершение всех своих низостей, этот чертов поручик Лисенко увел за собой, без сомнения, в качестве пропуска и залога доверия со стороны врагов, пленного неприятельского полковника…

— Кроме этого, у персиян повсюду много шпионов, — перевела Каринэ слова старшего брата.

— Значит, знает Аббас-Мирза и про то, сколько нас… и про наше теперешнее положение… — пробормотал себе под нос Карягин. Прежде чем наклониться над картой, он аккуратно смахнул с нее свежую пыль и какие-то мелкие камешки:

— Майор Лисаневич в своем донесении написал, что возможности выбраться из Шуши и подойти мне на помощь по-прежнему не имеет. Это действительно так? Вы ведь сами там были, мой друг, и все видели собственными глазами, вот и скажите.

— Да, — ответил Вани-юзбаши. — Это так. Крепость окружена очень плотным кольцом неприятеля.

— Но вы сами-то в ней побывали — однако вернулись?

— Брату было значительно проще, — перевела Каринэ. — Он был один. И он местный уроженец. В деревне Храморт до сих пор живут родственники нашего отца: мелик[9] Адам, сын мелика Меджлума Чаропертского, Асри-бек Пирумов и другие армяне, которые не равнодушны к борьбе христиан против персов…

— Павел Михайлович, если даже какая-то часть гарнизона Шуши и сумеет прорваться через окружение, — решил высказать свое мнение Котляревский, — противник никак не позволит ему добраться до лагеря. Очевидно, что под прикрытием крепостных стен и пушек наши могут достаточно долго удерживать оборону. Зато на переходе в ущелье их обязательно остановят и перебьют совершенно бессмысленно.

— Да, пожалуй, — согласился Карягин. — Но, с другой стороны, вряд ли мы с двумя сотнями человек при двух пушках перебьем всю неприятельскую армию. Не правда ли, Петр Степанович?

Котляревский едва улыбнулся в ответ на не очень веселую шутку:

— Через день у нас кончатся пули и порох.

— Значит, не мешало и нам бы укрыться к какой-нибудь крепости. Передохнуть, пополнить продовольствие, боевые припасы… — Полковник Карягин опять наклонился над картой.

— Не знаете, нет ли поблизости чего-нибудь подходящего? — вполне обыденным тоном, как будто интересуясь приличным трактиром или постоялым двором, спросил он у Вани-юзбаши.

— Шах-Булах! — произнес тот в ответ, почти не раздумывая.

На военной карте полковника была обозначена речка с этим названием, которую русский отряд преодолел утром перед началом сражения.

— Вот здесь, несколько верст по течению — укрепленный замок, он так же и называется. Это настоящая сильная крепость.

— В ней большой гарнизон?

— Нет, не очень большой. К тому же, персы не ожидают нападения.

Тем не менее, было понятно, что замок придется брать штурмом. Да и возможно ли будет вообще дойти до него с истощенным отрядом, имеющим на руках столь громадное количество раненых?

Заговорил Вани, и сестра вновь начала переводить его слова:

— Идти напролом нельзя, нас уничтожат без всякой пользы. Доверьтесь мне, я знаю Карабах, как свои пять пальцев, и проведу вас по таким тропам, по которым никто не ходил и которые потому почти не наблюдаются персиянами. К тому же в ночное время их лагерное расположение никогда не охраняется, а конных патрулей не так уж много.

— А пройдет ли там артиллерия? — уточнил Карягин.

— Где не пройдет, там мы перенесем ее на руках. Я спасу и людей и пушки!

— Павел Михайлович, а как же принц Аббас-Мирза? — напомнил майор Котляревский. — Не продолжит ли он наступление на Тифлис, если мы ускользнем из его окружения?

— Нет, не думаю, дорогой Петр Степанович, — отрицательно покачал головою Карягин. — Полагаю, напротив, что он от нас долго теперь не отвяжется…

С благодарностью отпустив от себя отважного проводника и его сестру, полковник вместе со своим заместителем сел писать донесение главнокомандующему князю Цицианову:

«Поспешая донести Вашему сиятельству сколь можно кратко о прибытии Аббаса-Мирзы и о последнем его сражении, доношу, что я, дабы не подвергнуть совершенной и очевидной гибели остаток отряда и спасти людей и пушки, предпринял твердое решение пробиться с отважностью сквозь многочисленного неприятеля и занять Шах-Булахскую крепость. Что же случится при отступлении и занятии Шах-Булаха, о том донести не замедлю…»

…Незадолго перед тем, как полковник Карягин объявил отряду о своем решении, наконец-то отмучался молодой подпоручик, получивший ожог всего тела от попадания зажигательного снаряда, выпущенного неприятелем еще в первые часы боя. Что положено делать с подобными страшными ранами Павлов даже не представлял, помочь не мог решительно ничем — и лишь время от времени промокал его почерневшую, кровоточащую кожу подсолнечным маслом.

Как ни странно, на пятые сутки почти непрерывного противостояния с персами, число раненых в лазарете заметно убавилось. В первую очередь, это было вызвано тем, что сюда после вылазки на вражеские батареи почти не приносили новых контуженных артиллерийским огнем или тех, кого защепило осколками гранат и ядер. Кроме того, очень многие умерли от болевого шока или от скорой горячки, вызванной загниванием ран.

И не то, чтобы Мишка за эти дни стал совсем равнодушен к чужому страданию. Просто он приобрел свыше некоторую спасительную привычку — для того чтобы, по мере возможности, исполнять свое дело и облегчать участь раненых. У него, волей случая заменившего полкового врача, появились сноровка и навык при наложении перевязок, а также необходимая твердость руки для извлечения пуль и для удаления изуродованных конечностей. Он вполне