Открылась дверь и вошел отшельник с деревянной миской в руке. Осторожно поставив ее, он спросил:

– Лучше ли тебе, дочь моя?

– Спина болит, отец мой, – отвечала она. – А так ничего. Он опустился на колени, потрогал ее лоб и пощупал пульс.

– Жара нет, – сказал он. – Завтра ты встанешь. А сейчас выпей это.

Пригубив, Аравита поморщилась – козье молоко противно с непривычки – но выпила, очень уж ей хотелось пить.

– Спи, сколько хочешь, дочь моя, – сказал отшельник. – Я промыл и смазал бальзамом твои раны. Они не глубже ударов бича. Какой удивительный лев! Не стянул тебя с седла, не вонзил в тебя зубы, только поцарапал. Десять полосок… Больно, но не опасно.

– Мне повезло, – сказала Аравита.

– Дочь моя, – сказал отшельник, – я прожил сто девять зим и ни разу не видел, чтобы кому-нибудь так везло. Нет, тут что-то иное. Я не знаю, что, но если надо, мне откроется и это.

– А где Рабадаш и его люди? – спросила Аравита.

– Думаю, – сказал отшельник, – здесь они не пойдут, возьмут правее. Они хотят попасть прямо в Анвард.

– Бедный Шаста! – сказала Аравита. – Далеко он убежал? Успеет он?

– Надеюсь, – сказал отшельник.

Аравита осторожно легла, теперь – на бок, и спросила: – А долго я спала? Уже темнеет.

Отшельник посмотрел в окно, выходящее на север.

– Это не вечер, – сказал он. – Это тучи. Они ползут с Вершины Бурь; непогода в наших местах всегда идет оттуда. Ночью будет туман.

Назавтра спина еще болела, но Аравита совсем оправилась, и после завтрака (овсянки и сливок) отшельник разрешил ей встать. Конечно, она сразу же побежала к лошадям. Погода переменилась. Зеленая чаша двора была полна до краев сияющим светом. Здесь было очень укромно, хорошо и тихо.

Уинни кинулась к Аравите и тронула ее влажными губами.

– Где Итого? – спросила беглянка, когда они справились друг у друга о здоровье.

– Вон там, – отвечала Уинни. – Поговори с ним, он молчит, когда я с ним заговариваю.

Итого лежал у задней стены, отвернувшись, и не ответил на их приветствие.

– Доброе утро, Итого, – сказала Аравита, – как ты себя чувствуешь?

Конь что-то пробурчал.

– Отшельник думает, что Шаста успел предупредить короля, – продолжала она. – Беды наши кончились. Скоро мы будем в Нарнии.

– Я там не буду, – сказал Итого.

– Тебе нехорошо? – всполошились и лошадь, и девочка. Он обернулся и проговорил:

– Я вернусь в Тархистан.

– Как? – воскликнула Аравита. – Туда, в рабство?

– Я лучшего не стою, – сказал он. – Как я покажусь благородным нарнийским лошадям? Я, оставивший двух дам и мальчика на съедение льву!

– Мы все убежали, – сказала Уинни.

– Мы, но не он! – вскричал Итого. – Он побежал спасать вас. Ах, какой стыд! Я кичился перед ним, а ведь он ребенок и в бою не бывал, и примера ему не с кого брать…

– Да, – сказала Аравита. – И мне стыдно. Он молодец. Я вела себя не лучше, чем ты, Игого. Я смотрела на него сверху вниз, тогда как он – самый благородный из нас. Но я хочу просить у него прощенья, а не возвращаться в Тархистан.

– Как знаешь, – сказал Итого. – Ты осрамилась, не больше. Я потерял все.

– Добрый мой конь, – сказал отшельник, незаметно подошедший к ним, – ты не потерял ничего, кроме гордыни. Не тряси гривой. Если ты и впрямь так сильно казнишься, выслушай меня. Когда ты жил среди бедных немых коней, ты много о себе возомнил. Конечно, ты храбрей и умнее их – это нетрудно. Но в Нарнии немало таких, как ты. Помни, что ты – один из многих, и ты станешь одним из лучших. А теперь, брат мой и сестра, пойдемте, вас ждет угощение.

Миновав ворота, Шаста побежал дальше, сперва – по траве, потом – по вереску. Он ни о чем не думал и ничего не загадывал, только бежал. Ноги у него подкашивались, в боку сильно кололо, пот заливал лицо, мешая смотреть, а к довершенью бед он чуть не вывихнул лодыжку, споткнувшись о камень.

Деревья росли все гуще. Прохладней не стало – был один из тех душных, пасмурных дней, когда мух вдвое больше, чем обычно. Мухи эти непрестанно садились ему на лоб и на нос, он их не отгонял.

Вдруг он услышал звук охотничьего рога – не грозный, как в Ташбаане, а радостный и веселый. И почти сразу увидел пеструю, веселую толпу.

На самом деле то была не толпа, а всего человек двадцать, в ярко-зеленых камзолах. Одни сидели в седле, другие стояли, держа коней под уздцы. В самом центре высокий оруженосец придерживал стремя для своего господина; а господин этот был на диво приветливым, круглолицым, ясноглазым королем.

Завидев Шасту, король не стал садиться на коня. Лицо его просветлело. Он громко и радостно закричал, протягивая к мальчику руки:

– Корин, сынок! Почему ты бежишь, почему ты в лохмотьях?

– Я не принц Корин, – еле выговорил Шаста. – Я… я его видел в Ташбаане… он шлет вам привет.

Король глядел на него пристально и странно.

– Вы король Лум? – задыхаясь, спросил Шаста и продолжал, не дожидаясь ответа: – Бегите… в Анвард… заприте ворота… сюда идет Рабадаш… с ним двести воинов.

– Как ты это докажешь? – спросил один из придворных.

– Я видел их, – отвечал Шаста. – Видел своими глазами. Я проделал тот же путь.

– Пешком? – удивился придворный.

– Верхом, – отвечал Шаста. – Лошади сейчас у отшельника.

– Не расспрашивай его, Дарин, – сказал король. – Он не лжет. Подведите ему коня. Ты умеешь скакать во весь опор, сынок?

Шаста, не отвечая, взлетел в седло и был несказанно рад, когда Дарин сказал королю:

– Какая выправка, ваше величество! Этот мальчик знатного рода.

– Ах, Дарин, – сказал король, – об этом я и думаю! – и снова пристально посмотрел на Шасту добрыми серыми глазами.

Тот и впрямь прекрасно сидел в седле, но совершенно не знал, что делать с поводьями. Он внимательно, хотя и украдкой глядел, что делают другие (как глядим мы в гостях, когда не знаем, какую взять вилку), и все же надеялся, что конь сам разберет, куда идти. Конь был не говорящий, но умный; он понимал, что мальчик без шпор – ему не хозяин. Поэтому Шаста вскоре оказался в хвосте отряда.

Впервые с тех пор, как он вошел в Ташбаан, у него полегчало на сердце, и он посмотрел вверх, чтобы определить, насколько приблизилась вершина. Однако он увидел лишь какие-то серые глыбы. Он никогда не бывал в горах, и ему показалось очень занятным проехать сквозь тучу. «Тут мы и впрямь в небе, – подумал он, – посмотрю, что в туче, внутри. Мне давно хотелось…» Далеко слева садилось солнце.