— Родители Августины были из прислуги, и отец и мать. Почти сразу после родов мать отвезла ее к каким-то родственникам. Августина прожила у них лет до шести, но потом ее отправили в монастырскую школу. Она была трудной девочкой, злой, непослушной. Монахини думали, что она одержима дьяволом, и, чтобы унять ее, брызгали ей в лицо святой водой. Когда Августине исполнилось тринадцать, сестры выставили ее из монастыря, и девочке пришлось вернуться к матери, которая служила горничной в одном парижском доме. В истории болезни нет никаких упоминаний о местонахождении отца, очевидно, он куда-то сгинул. Так вот, Августине позволили остаться "под предлогом" занятий с хозяйскими детьми пением и шитьем. За это ей отвели койку в чуланчике. Оказалось, что мать Августины состояла с хозяином в интимной связи. В истории болезни он проходил как "месье С". Прошло совсем немного времени, и он стал приставать к девочке. Она не уступала, тогда он начал угрожать ей бритвой и в конце концов изнасиловал. После этого у Августины начались судороги и истерические параличи. Ей мерещились крысы, собаки, чьи-то страшные глаза, которые неотступно за ней следят. Состояние стало настолько тяжелым, что мать была вынуждена обратиться в лечебницу Сальпетриер, где врачи поставили диагноз "истерия". Августине было всего пятнадцать лет.

— Да уж. При таком обхождении не то что истерия, сумасшествие гарантировано, — сказал я.

— Именно. Я ведь прочитала невероятное количество подобных историй. И везде одно и то же. Страшная нищета. Постоянного дома нет, ребенок мотается от одних родственников к другим, словно перекати-поле. И многие становились жертвами домогательств либо родственника, либо хозяина, либо еще кого-нибудь.

Вайолет на мгновение замолчала.

— Хотя у психоаналитиков до сих пор в ходу термин "истерический тип личности", большинство психиатров не рассматривают истерию как психическое расстройство. Осталось только понятие "истерической конверсии" или "конверсионных расстройств" — это когда у больного при полном отсутствии органического поражения нервной системы вдруг отнимается рука или нога.

— Выходит, истерия — это плод медицинского воображения, так, что ли?

— Нет, это было бы слишком просто. Разумеется, медики приложили к этому руку, но куда сильнее настораживает другое. Раньше истерическими припадками страдало множество женщин, причем в лечебницы попадали лишь единицы. Значит, дело не только в докторах. В прошлом веке битье головой об пол, пена изо рта и обмороки были делом куда более привычным, чем сейчас. Странно, правда? Получается, что истерия была явлением скорее культурного, чем медицинского порядка, неким допустимым вариантом выхода…

— Выхода из чего?

— Ну, хотя бы из дома месье С.

— То есть наша Августина была симулянткой?

— Нет. Конечно, она страдала по-настоящему. Я думаю, попади она сегодня к психиатру, ей бы поставили шизофрению или маниакально-депрессивный психоз, но ведь эти диагнозы тоже достаточно расплывчаты. Я думаю, что ее заболевание во многом было обусловлено общей атмосферой того времени. Истерия носилась в воздухе как вирус, как сейчас, скажем, анорексия.

Пока я молча обдумывал ее слова, Вайолет продолжала:

— Знаете, когда мы с сестрой были маленькими, то любили играть в сенном сарае. Как-то летом, когда мне только-только исполнилось девять, а Алисе шесть, мы залезли с куклами на сеновал. Сидим, играем, куклы наши друг с другом беседуют, и вдруг Алиса странно меняется в лице и говорит: "Смотри, Вайолет, там ангел!", а сама показывает рукой на окошечко под стрехой. Я сначала ничего не заметила, кроме квадратика солнечного света, но мне стало так жутко, что на миг и правда показалось, будто там, за окном, мелькнул кто-то прозрачный и бестелесный. Алиса вдруг повалилась на спину и начала выгибаться и хрипеть. Я схватила ее за плечи и давай трясти, потому что решила, что она притворяется, но потом увидела, как у нее страшно закатились глаза. Тогда я начала звать на помощь и вдруг почувствовала, что захлебываюсь слюной. Когда на крик в сарай прибежала мама, я билась на сене рядом с Алисой, стонала, выгибалась. Я совсем обезумела. Кричала до хрипоты, говорить потом не могла. Мама залезла по лестнице на сеновал и даже не сразу поняла, кого спасать. Потом разобралась. Я цеплялась за ноги сестры, не отпускала, поэтому мама, недолго думая, просто отшвырнула меня с дороги, стащила Алису вниз и повезла в больницу.

Вайолет судорожно сглотнула и продолжала:

— Меня оставили дома с папой. Мне было так стыдно! Я думала, что умру со стыда. Я же была кругом виновата. Вместо того чтобы спасать сестру, потеряла со страху голову. Но что самое ужасное, где-то в глубине души я чувствовала, что мой припадок был "понарошку" и я попросту заигралась…

Глаза Вайолет налились слезами.

— Я спряталась в своей комнате и принялась считать. На четырех с чем-то тысячах вошел папа. Он пообещал, что Алиса скоро поправится. Мама позвонила ему из больницы. Господи, как же я тогда плакала!

Вайолет опустила голову и отвернулась, пряча лицо.

— Врачи сказали, что у сестры эпилепсия. Так что теперь я знала, как выглядит большой судорожный припадок.

— Тут любой бы испугался, — сказал я.

Вайолет подняла голову. Внезапно в глазах ее блеснул лукавый огонек.

— Тут есть одна интересная деталь. Знаете, как Шарко задумался о природе истерии? Оказывается, в его лечебнице палаты истеричек и эпилептиков находились рядом. И очень скоро у пациенток, страдающих истерией, были отмечены судороги. Подопечные Шарко превращались в зеркало, которое отражает все, что рядом. Вот так-то.

В августе мы с Эрикой на пару недель сняли беленький домик на острове Мартас-Винъярд, в десяти минутах ходьбы от пляжа. Там мы отпраздновали четвертый день рождения Мэта. Утром знаменательного дня малыш был странно тих. Он чинно уселся напротив нас с Эрикой и серьезно посмотрел на гору ярких свертков, лежавших перед ним на столе. Прямо над его макушкой находилось окно, за которым расстилался зеленый луг и роса на траве сверкала в лучах солнца. Я ждал, что Мэт сразу кинется разворачивать подарки, но он сидел не шелохнувшись. Мы чувствовали, что он вот-вот что-то скажет. Наш сын часто выдерживал паузу перед тем, как открыть рот, словно перед каждым предложением ему нужно было собраться с силами. За последний год он стал говорить намного лучше, мы видели колоссальный прогресс, но все-таки задержка речи давала о себе знать.

— Давай посмотрим, что тебе подарили, — предложила Эрика.

Сын мотнул головой в сторону подарков, потом поднял на нас глаза и спросил:

— А они уже внутрь меня наполнились?

— Кто? — удивился я.

— Четыре, — пояснил Мэт, и его карие глазки расширились.

Эрика протянула руку и легонько потрепала его по плечу:

— Прости, солнышко, мама с папой не поняли.

— Четыре, — повторил Мэт.

В его голосе звенела упрямая настойчивость.