Наступило затишье, и тут Макар понадобился командованию. Послали его в соседний отряд, в котором были только французы.

Зачем да почему, не спрашивал, у военных людей это не принято. А сам думал: пулеметчик нужен, а он, Макар, автоматическим оружием в совершенстве владеет.

Доставили Воронкова партизаны в старый каменный дом. По скользкой винтовой лестнице поднялись на полутемный чердак. Там свеча горит, освещая лежащего на кровати перевязанного человека: сквозь бинты кровь проступает, глаза прикрыты.

Воронков вгляделся: незнакомы, не встречались вроде никогда. А человек будто проснулся, приподнялся на локтях, его рассматривает и улыбается почему-то. Славный такой француз его лет. И Макар в ответ улыбнулся.

Спрашивает его француз:

— Скажи, тебя не Иваном зовут?

— Нет, — говорит пулеметчик, — Макаром кличут...

Не сразу сообразил, что француз на чистейшем русском языке говорит.

— Прости, что тебя мои ребята побеспокоили. Был бы верующий, священника пригласил, но жизнь сделала атеистом.

Он снова откинулся на подушку и замолк. Оглядывается Макар на своих провожатых и ничего в толк взять не может.

— Русский, что ли?

— Нет, это Жорж Менье, наш командир. Сегодня тяжело ранен при штурме вот этого дома. Здесь эсэсовцы насмерть стояли, едва выкурили, а вот Жоржа не уберегли.

Раненый командир, которому уже ничто не могло помочь, попросил привести к нему любого русского.

Жорж вырвался из беспамятства, встревоженно оглядел серое помещение чердака. Заметив Макара, успокоился, даже повеселел.

— Значит, ты Макар? Хорошее имя. Жаль, у меня никогда не было ни одного знакомого с таким именем. А пословицу русскую не раз повторял, когда случалось бывать там, куда Макар телят не гонял...

Говорил он медленно, видимо, дела его были действительно худы, надрывно кашлял.

— Откуда родом, Макар?

— С Урала я, — приготовился было он объяснить, что это за Урал такой и где находится. Но объяснения не понадобилось.

— С Урала? — дернулся партизан. — А в Екатеринбурге был?

— Ну как же, и в Екатеринбурге, Свердловске то есть. Оттуда и в армию призван.

— Да, да Свердловск, я все по старой памяти...

Теперь настала очередь удивляться Макару.

— А ты не удивляйся, Макар, — словно прочитал его мысли Жорж Менье. — Нечему тут удивляться, русский я. Земляки мы с тобой. — Раненый отдышался и продолжил: — И фамилия у меня уральская. Кузнецов. Георгий Степанович Кузнецов. Жоржем Менье стал в тридцать седьмом, когда в Испании друга моего лучшего франкисты убили на моих глазах. Его имя взял, да проносил недолго, сам видишь, не жилец я... А Урал... Сколько раз вспоминал я его в своих скитаниях по белу свету! Странный последний день дома... Какая-то загадка с ним связана, теперь уж не разгадать ее мне...

(2) Екатеринбург. Июнь 1918 года

Отец Гоши Кузнецова был состоятельным екатеринбургским адвокатом. Мать тоже человек известный, владелица галантерейного магазина на Покровском проспекте.

Покровский проспект в уральской столице место особое — городская дума, управление железной дороги, банки, гостиницы, магазины, аптеки, кинематограф «Рона».

В семнадцатом году словно метлой повымело с проспекта его привычных обитателей.

Кузнецовы революцию не приняли.

Отец встрял в один из тех многочисленных заговоров, что плелись вокруг освобождения царского семейства, и сгинул без вести. Оставшись одна, мать часто исчезала, а если была дома, то ее окружали чужие люди, и Георгий оказался предоставленным самому себе. Он целые дни проводил во дворе, слонялся по городу, любопытствовал.

Его привлекал угол Покровского проспекта и Златоустовской улицы, где раньше была гостиница «Американские номера». С недавних пор в ней появились новые люди. Онисимов, сосед Кузнецовых, прятавший у себя оружие, имел честь с ними познакомиться, теперь на улицу не ходит, боится.

Сюда, в ЧК, доставляли под охраной и неведомых бродяг, и прилично одетых людей. Отсюда выходили на облаву вооруженные солдаты и штатские в кожаных куртках. День и ночь у подъезда маячил часовой.

Под вечер Гошка Кузнецов заметил, как патруль доставил в бывшую гостиницу крепкого, борцовского вида, высокого человека в солдатской шинели и маленького оборвыша — из тех, что сбивались в шайки и носились по улицам в поисках крова и пищи, наводя страх на добропорядочных горожан.

Гошка пожалел мальчишку, попавшего в чрезвычайку. Неужели и его поставят к стенке?

Слово «стенка» на устах у всех. Его часто повторяет мать, проклиная комиссаров, загубивших адвоката-патриота Кузнецова, к стенке ставить большевиков призывает поручик Голубев, лишенный наследственного золотого прииска. Бледнеет при упоминании этого слова навек перепуганный Онисимов.

Может быть, этот гаврош был разведчиком белых полков и его без сожалений вывезут за город, где негромко хлопнет очередной чекистский выстрел?

(3) Екатеринбург. Июнь 1918 года

И как обрадовался Гоша Кузнецов, когда на следующий день встретил на свободе того самого оборвыша.

Поначалу он даже не признал его: умыт, причесан, а главное, жив-здоров и без конвоира. Мальчишка нес небольшой сверток, шел неуверенно, то и дело вскидывая голову, по слогам читал вывески на домах.

Но как же он уцелел, этот храбрый мальчик?

На Успенской играла музыка. Проходила воинская часть. Толпились зеваки, носилась шпана.

Мальчишка со свертком остановился, заглядевшись на красноармейцев. Его толкали, какой-то господин, которому он преградил путь, сорвался на крик.

Но вот солдаты прошли, толпа рассеялась. Гошка совсем уж было насмелился подойти к мальчишке, как почти под ухом трахнули выстрелы, и на улицу из-за магазина купцов Агафуровых выскочило двое в разномастной одежде.

Гошка отшатнулся к забору, ловко забежал в открытый подъезд, а мальчишка, наоборот, бросился на середину улицы. Один из бежавших сшиб его с ног, другой развернулся, поднял руку с револьвером.

Показались и преследователи, они тоже стреляли.

Гимназист закрыл глаза. Как сквозь ватный, обволакивающий сон, расслышал голоса.

— Лобачев, этого возьми на себя, мы за бандой!

— А парнишка?

— Что парнишка?

— Да ушибся он сильно...

— Действуй по обстановке!

Гошка выглянул в приоткрытую дверь. Напротив подъезда двое чекистов возились с раненым. Рядом, держась за голову, стоял тот мальчик.

Шумно подъехала машина, раненого подняли в кузов, туда же посадили гавроша.

Автомобиль удалился, и Гошка, покинув убежище, сразу наткнулся на сверток, сиротливо лежавший на мостовой.

Сверток оказался легким: в газете был хлеб, еще не успевший зачерстветь. И гимназист Кузнецов, чьи обеды становились все бедней, бережно завернул краюху снова в газету.

Два чувства схватились в нем: считать находку своей или разыскать мальчика и вернуть ему хлеб. Присваивать чужое нехорошо... После раздумий Гошка решил