– Ты так считаешь? Придется добавить мне: странная у тебя какая-то склонность ограничивать наше знакомство телефоном...

– Я же говорил, у меня масса работы, на увеселения не хватает времени. А если уж быть точным, так и вовсе нет.

Боже, каким голосом он это изрек! Мягким, задушевным, убедительным – не знай я в точности, как взаправду обстоят дела, чего доброго поверила бы. Даже жаль было, что поверить никак нельзя.

– Серьезно? – простодушно удивилась я. – Насколько мне известно, нет на этой грешной земле такой работы, которая не позволяла бы выкроить толику времени себе в удовольствие.

– Не знаешь ты моей работы! С такими, как у меня, обязанностями не до удовольствий. Порой некогда дух перевести.

– А я-то, грешная, считала, что имею некоторое представление и о работе, и об обязанностях...

– Но не о моих. И слава богу, терпеть не могу всезнаек. О моей службе ты судить не можешь.

По иронии судьбы как раз о его службе я очень даже могла судить. Еще немного, и заявила бы напрямик, противно, когда тебе пудрят мозги без надобности. Сама я предпочитаю в отношениях с людьми ясность и жду от них того же. Но красный сигнал внутри все еще горел, поэтому я промолчала и позволила ему сменить тему.

– Никогда не угадаешь, чем я сейчас занимаюсь, – сказал он.

"Перечитываешь либретто к «Кармен»”, – мрачно подумала я и сказала:

– Знаю, пьешь чай. Сам проговорился.

– Шутишь! Это не в счет, это в мои служебные обязанности не входит.

– Что, чаепитие?

– Чай для передышки. А по работе я сейчас занимаюсь одной исторической личностью.

У меня чуть было не сорвалось, что Бизе трудно назвать исторической личностью, но я вовремя прикусила язык. Лучше ему подыграю.

– Какой именно?

– Князем Юзефом Понятовским . Я не могла скрыть своего удивления:

– А что общего у князя Понятовского с коммерцией?

– С коммерцией? При чем тут коммерция?

– Ну как же, сам говорил, что занимаешься коммерцией. К службе сей судьбой и миром призван... Продаешь его памятники? В Варшаве чего только не пытались продать – мост Понятовского, колонну Зигмунта, трамвайные коммуникации, почему бы не пустить в оборот и памятники. Только я тебя в такой роли не представляю.

– И правильно делаешь, памятниками я не торгую, я изучаю его жизненный путь.

– Пишешь биографию?

– Не столько пишу, сколько читаю.

– Увлекательное занятие. Для коммерсанта в самый раз.

– Прости, пора закругляться. Дела не ждут. Свяжусь с тобой еще раз, попрощаться, – если выкрою время.

И снова мигнул красный сигнал. Что он хочет этим сказать?

– Что значит “попрощаться”? Навеки?

– Надеюсь, нет. Хотя, возможно, и надолго. Уезжаю завтра и вряд ли успею тебе позвонить.

– И далеко?

– Да не близко. В теплые края.

– Завидую. А когда вернешься?

– Сам не знаю. Может, через пару дней, может, задержусь на несколько недель, а то и месяцев. Скорей всего, через неделю-другую наведаюсь на денек в Варшаву и снова укачу.

Я молчала – уж очень такой оборот мне не понравился. Как его понимать? Хочет порвать со мной? Не решается сказать напрямик?

– А как вернешься, что тогда?.. – осторожно закинула я удочку.

– А как вернусь, немедленно позвоню, и уж тогда-то, смею надеяться, мы встретимся. Откровенно говоря, иной раз чувствуешь себя как выжатый лимон, тоскуешь по нормальной жизни обыкновенного человека. Когда же, думаешь, можно будет зажить нормально, как все люди. Работать от и до, вовремя возвращаться домой, иметь досуг на всякие житейские удовольствия и личную жизнь. Словом, принадлежать себе.

– Я думала, ты на прощание скажешь что-нибудь обнадеживающее.

– Разве я не сказал?

– Не вижу в твоих планах места лично для себя.

– А мне всегда казалось, что женщины отличаются сообразительностью. По-моему, чего уж яснее: мечтаю располагать наконец временем на житейские удовольствия и личную жизнь...

– Стало быть, я отношусь к удовольствиям?

– Разумеется. Не к обязанностям же.

– И на том спасибо. Жаль только, что все отодвигается в прекрасную даль.

– Ничего не поделать. Работа такая, что собой не располагаешь, принадлежишь, так сказать, отечеству. Но я не жалуюсь, мне моя служба по душе.

Нет, на окончательный разрыв не похоже. Голос такой проникновенный, убедительный... Словно от чистого сердца говорит. А ведь врет, доподлинно знаю, что врет. Никуда он не выезжает, ни в какую командировку. У меня прямо язык зачесался выложить ему все начистоту.

– Извини, мне действительно пора. Если успею, позвоню.

Бросив трубку, я выскочила из дому. “Кармен” скоро закончится, еще только последние новости – и отбой! Такси у подъезда, рога трубят, вперед!

На всякий случай я принарядилась в старье, изменившее мою фигуру до неузнаваемости. Кто знает, что может меня ожидать, учитывая тот факт, что я никогда, сколько помнится, не владела событиями, которые сама же и выпускала из бутылки. Итак, я выскочила из дому и взяла след.

Здание радиопрограмм имеет, к счастью, только один выход, но, к несчастью, припарковаться там негде. Мне нужно было найти место незаметное, укромное. С таксистом у меня установилось полное взаимопонимание, он не только подчинялся моим требованиям, но и сам проявлял инициативу. Какое-то время мы раскатывали с ним взад-вперед по улице в диапазоне нескольких десятков метров, выбирая себе уголок по вкусу. Наконец устроились в отличном укрытии, зато далеко от выхода. Меня это немного тревожило, в темноте ничего не стоило его и проморгать. Кроме нас, на стоянке не было ни одной машины.

Ждали мы целую вечность. Косматая колючая шапка доставляла мне страдания пуще тернового венца. Я курила сигарету за сигаретой и таращилась в темноту, пока перед глазами не поплыли круги.

– Так недолго и косоглазой стать, – буркнула я водителю, сопереживающему мне уже всей душой. Он обернулся ко мне.

– Знаете, у меня тоже в глазах рябит. Далековато стоим. Но ближе нельзя, обнаружим себя.

Он снова уставился в темноту и вдруг глухо вскрикнул:

– Атас! Кто-то вышел!

– Где?

– Вон там! Глядите, ноги! Вон у того сугроба маячат!

И правда, на фоне снежного заноса темнела мужская фигура, вышагивавшая туда и обратно.