Лето кончилось, в школах начался учебный год. И когда Андреа заявил о своем желании пойти в семинарию, куда брали мальчиков, собиравшихся стать священниками и где отцы-покровители могли гарантировать ему место почти бесплатно, Джудитта решила, что это дар небес. Дело было в том, что она решила закрыть дом. Наступало время скитаний из города в город вслед за миражом какого-нибудь объявления или за бродячими труппами. Лауру поместили на пансион к старой школьной учительнице, которая взялась помогать ей в занятиях. Андреа, решив стать священником, поступил в семинарию городка О., расположенного в одной из провинций Центральной Италии, ближе к югу.

Джудитта навещала сына, когда это ей позволяла беспорядочная жизнь. Одетая всегда с большим достоинством, почти аскетично (как это всегда было вне театра), она производила впечатление почтенной, благородной синьоры. Подобно многим женщинам, в чьих жилах течет сицилийская кровь, Джудитта старела быстро и преждевременно, но не желала признавать и видеть этого, как не желал видеть и сын.

Ее маленький священник встречался с ней в приемной, одетый в сутану из черной саржи, — он стал слишком быстро расти, и рукава уже не закрывали его тонких запястий. Всякий раз Джудитта находила, что он еще больше вытянулся и похудел. Его лицо, ранее округлое, теперь истончилось, так что большие глаза, казалось, захватили его целиком, а над морщиной размышлений, залегавшей между бровями, теперь появилась еще одна — складка строгости. При встречах с матерью Андреа всегда держатся сурово и отстраненно, и, если она, поддавшись женской слабости, выказывала ему знаки былой любви, он глядел на нее твердо, подняв брови, или же отворачивался с насмешливым выражением на лице. Его больше совершенно не интересовала ее жизнь. Однажды, когда она стала намекать, что для нее есть надежда (впоследствии оказавшаяся тщетной) поступить в кордебалет миланской «Ла Скалы», Андреа презрительно поднял брови и скривил губы, выказывая безучастность и отвращение. На тысячи вопросов Джудитты он отвечал скупо и неохотно, и их разговоры обычно на том и заканчивались, потому что он со своей стороны ни о чем не спрашивал, разве только в редких случаях справлялся о сестре Лауре. Словом, Андреа считал свою мать чем-то вроде призрака чего-то давно отвергнутого, что жило в нашем сердце в наивном возрасте и что больше не значит для нас ничего.

Однако Джудитта слишком хорошо уже знала своего сына, чтобы не добиться во время их бесед кое-какого дипломатического успеха. Чутье и природная хитрость иногда подсказывали ей нужный довод, удачную фразу, благодаря которым на лице Андреа вновь появлялась его детская зачарованная безоружная улыбка. В эти редкие моменты ее переполняло счастье и на сердце становилось легко.

Однажды Джудитта появилась в семинарии, сияя радостью, и объявила Андреа, что она взяла отгул на целый день, чтобы провести этот день с ним. Она уже получила у отца-префекта разрешение погулять с сыном по городу, и теперь весь день в их полном распоряжении: потому что, сказал префект, достаточно, чтобы она привела Андреа обратно в семинарию до заката. Услышав такое предложение, Андреа помрачнел и отказался.

— Как, ты не хочешь пойти погулять со мной?

— Да, я не хочу идти с тобой!

— Да ладно, брось! Ну, святой мой сыночек! Это ты нарочно так говоришь, чтобы меня обидеть. Я столько проехала ради такой чести, погулять с моим маленьким преподобным. И ты хочешь мне в этом отказать? Давай же, мой кавалер, не расстраивай свою мать. Может, ты считаешь, что она стала совсем некрасивой и больше тебя недостойна? Скорее, Андреуччо, не будем терять времени. Пойдем прогуляемся по крепостным стенам, посмотрим на бастионы, сядем в кафе, мороженого купим. А потом будем развлекаться, посмотрим афиши кинотеатра, там вечером показывают фильм… погоди, как же он называется? Ах да, что-то морское, про корсара…

Андреа два или три раза сглотнул и произнес раздраженное, вызывающее и решительное «нет».

— Нет? Ты что, правда говоришь мне «нет»?

— Я не хочу идти с тобой, и все! — воскликнул Андреа с крайним раздражением.

— А, так я все правильно расслышала! Ты отказываешься идти со мной! И что, думаешь, ты станешь от этого святее? Это не святость, а неблагодарность и низость! Ты еще раскаешься, Бог тебя накажет за такую подлость!

Андреа пожал плечами и посмотрел не на мать, а в сторону — с выражением злобной насмешки, словно хотел сказать, что уж насчет Бога синьоре Кампезе лучше бы помолчать.

— Да, Бог тебя накажет, еще как накажет, еще как! И почему ты не хочешь идти со мной? Ты же ходишь с этими твоими длиннорясыми из семинарии (отличные прогулки, ходите все строем, как овцы на бойню). А как со мной, так нет! Хочешь знать правду, какова она? Так я тебе скажу. Никогда не говорила, а сейчас скажу. Это они тебя против меня настроили, все эти ханжи, вот тебе правда. Тебе сказали, что твоя мать — продажная девка и что вместе с ней ты пойдешь в ад! Так вот, можешь передать своим господам учителям, что дорогу в рай я знаю получше них! И что в тот день, когда я встречусь с твоим бедным отцом, я обниму его, не пряча глаз, и скажу: «Вот твоя жена. Какой ты ее оставил, такой и встречаешь». Даже работая в театре, можно оставаться честной женщиной, так и скажи своим благочестивым отцам! И награда за такую честность еще больше! И знай, Джудитта Кампезе — порядочная женщина, она была, есть и всегда будет порядочной женщиной! Она артистка, потому что любит Искусство, а что касается порядочности, то даже святая Елизавета не была порядочней ее!

Андреа был бледен и взволнован, однако крикнул злобно:

— Да никого ты тут не интересуешь! Я не говорил о тебе никому!

— Вот интересно, тогда почему же ты отказываешься идти со мной? Что это за новая блажь? Вот деда с бабкой ты почему-то любишь, этих тупых сицилийцев. Когда ты родился, я была так рада, что у меня сын, — скажи мне кто тогда, что я сама сотворила себе лютого врага, так я бы ни за что не поверила! Признайся, в конце концов, ты меня стыдишься? Причина в этом? Тебе стыдно гулять со мной!

Джудитта горько плакала. Андреа весь дрожал, и его побелевшие губы тряслись — но, похоже, скорее от гнева, чем от жалости. Он сжал кулаки и закричал срывающимся голосом:

— Да что ты ко мне привязалась! Хватит уже сюда ездить!

И стремглав выбежал из приемной.

В оцепенении, с заплаканными, распахнутыми от изумления глазами, Джудитта открыла было рот, чтобы окликнуть его, но Андреа уже исчез. В этот момент по коридору проходил священник, и тогда Джудитта наклонила голову, чтобы скрыть слезы, и постаралась придать лицу достойное выражение. Она опустила на лицо вуаль, надела перчатки и плавной походкой, как женщина, которая осталась довольна встречей с сыном, направилась к выходу. Пакет с переводными картинками, который во время этой бурной беседы она забыла отдать Андреа, по-прежнему висел у нее на руке.

Пару месяцев спустя она снова навестила Андреа и ни словом не обмолвилась с ним о том, что случилось в прошлый ее приезд. И никогда больше она не осмеливалась просить его погулять с ней. Вела она себя кротко и избегала любых разговоров, которые могли быть неприятны сыну. Андреа, как обычно, был сдержан, однако теперь к его сдержанности примешивалась какая-то детская робость. Он часто краснел, без причины теребил свои маленькие белые руки и постоянно, чтобы выглядеть солиднее, приглаживал волосы пальцами. Если ему случалось улыбнуться или засмеяться, он опускал глаза и отворачивался с неопределенным выражением — то ли сердился, то ли смущался.