французской кухни, и платил ему несусветные деньги, но сейчас, увы, работника нельзя было соблазнить даже этим. К счастью, Тромбли в кулинарных вопросах был не только теоретиком, поэтому виртуозно справлялся с готовкой сам. Подавая яства на стол, он всячески извинялся за то, что, дескать, не может угостить нас столь же щедро, как в прошлые времена, и, естественно, выслушивал в ответ наши дифирамбы.

Особенно удались ему кремовые пирожные: вкушая их, мы, как говорится, буквально «пали ниц». Далее, естественно, завязался разговор о том лучшем, что каждому из нас довелось пробовать в прежние годы, и Тромбли слушал это, сияя от удовольствия.

— Внимание, человече! — вдруг воскликнул он. — Внимание к тому, что делаешь сейчас!

Чарли, как раз потянувшийся за порцией меда, ошеломленно замер. Видя, что я тоже удивлен, Тромбли снизошел до объяснений:

— Вы хоть знаете, друзья мои, что никому из вас, скорее всего, больше не доведется попробовать меда? Эта пинта — она обошлась мне в целых двадцать долларов! — была последней на рынке… Вам вообще известно, что звезда медоносных пчел закатилась?

— Пчелиная звезда закатилась?! — в один голос воскликнули мы.

— Да, увы, именно так. После того, как в каждом улье исчезла пчелиная королева, там начались беспорядок и анархия. Рабочие пчелы сначала перестали вылетать за добычей, потом сами съели весь мед, и, почувствовав, что более их ничего не объединяет, рассеялись, как говорится, от Дана до Вирсавии[9]. Вот так они, оказываются, ведут себя, оставшись без руководства… Сейчас в окрестностях опустевших пасек стало невозможно жить: разобщенные пчелы, одичав, свирепо нападают на все, что движется. Но перезимовать им не удастся…

Мы с Чарли не оставили мысль навестить всех знакомых, поэтому, выйдя от Тромбли, направили свои стопы к Прескотту, нашему старому другу еще по колледжу. На звонок в дверь он не ответил, но из дома доносилось пение — и мы, следуя на звук, заглянули в окно кухни. Увиденное потрясло нас: Прескотт, ранее отличавшийся умеренным и трезвым образом жизни, сидел на кухне в грязном халате, окруженный множеством пустых бутылок, и до отвращения пьяным голосом напевал религиозные гимны. Он увидел нас, но, похоже, не узнал — и, с пробужденной алкоголем горячностью выхватив из стоящей рядом с ним кастрюли огромный «смит-вессон», открыл огонь в нашем направлении. Нам осталось только припасть к земле и удалиться — ползком, но стремительно.

С трудом восстановив душевное равновесие, мы решили заглянуть в гости к Джорджу Кертису, умному и сдержанному юноше: можно было не опасаться, что он встретит нас револьверной пальбой. Жил он довольно далеко, так что имело смысл срезать путь, пройдя по улицам, куда лично я прежде, пока ходил городской транспорт, не заглядывал. На одной из них, оказавшейся неожиданно узкой и темной, мы услышали, как голос, охрипший, но хорошо поставленный, читает монолог Гамлета: «Быть или не быть — вот в чем вопрос! Достойно ль…». Тут речь датского принца вдруг прервалась, а произносивший ее человек быстрыми шагами направился к нам. В темноте щелкнул курок и мы услышали совсем другие слова: «Руки вверх!»

Мы торопливо подчинились.

— Слава богу! — с облегчением воскликнул Чарли, когда актер-грабитель, приблизившись вплотную, начал ощупывать наши карманы. — Это вы, Хоскинз?

Хоскинз был актером не просто известным, но и весьма успешным. Он входил в круг той артистической богемы, где у нас было немало знакомых.

Узнавание оказалось обоюдным — и знаменитый актер тут же поведал нам историю своего падения. Он всегда жил широко, тратя свои огромные заработки до последнего цента, так что в день, когда мир постигла катастрофа, Хоскинз вошел без сбережений. И тут внезапно выяснилось, что всем успехом в своих комически-экстравагантных ролях он был обязан тому обожанию, которое умел внушить женской аудитории. Так что его актерская карьера оборвалась практически немедленно. Бедняга остался без работы, голодал — и вот сегодня вечером решил прервать цепь своих злосчастий, обратившись к тому единственно доступному ремеслу, которое могло его прокормить.

— А вы не пробовали найти работу? — спросил я.

— Я что, похож на человека, который может запятнать свои руки черным трудом?! — горделиво ответил он, словно бы исполняя роль «благородный янки в затруднительных обстоятельствах».

— Но, во имя Господа! Подумайте о позоре, который вы навлекли на…

— Нет никакого позора, — мотнул головой Хоскинз. — Мой отец давно умер, а моя мать, сестры, жена — все они теперь не узнают, что стало со мной. Я не опозорен ни в чьих глазах: во всяком случае, в глазах тех, чье мнение для меня хоть что-то значит. И посмотрим, какие песни вы сами затянете через несколько месяцев, когда в полной мере испытаете то же, что и я!

— Но работа…

— Да, хорошо, что вы мне это напомнили: работа есть работа. Я, как видите, все-таки нашел ее — и теперь постараюсь достичь в ней не меньшего успеха, чем когда мне доводилось блистать на сцене. Так что руки вверх, будьте любезны! Право слово, мне повезло: практиковаться лучше на знакомых… Вы согласны?

Мы не нашли, что ему возразить, и Хоскинз энергично обшарил нас, перекладывая в свои карманы все мало-мальски ценное.

Затрудняюсь утверждать, что мы в результате много потеряли, потому что тем же вечером и на тех же темных улицах по пути к дому Кертиса нас еще несколько раз останавливали, на сей раз вовсе незнакомые люди, но одержимые той же целью. Так что, не избавь нас от денег Хоскинз, это неминуемо произошло бы после.

Судя по всему, многие сейчас решили, что уличный грабеж является вполне почтенным промыслом. Я подумал, что если ситуация будет и дальше развиваться в том же духе, то вскоре мы перестанем отличаться от обитателей архипелага Силли, которые добывают все нужное для жизни путем обмена[10], пусть иногда принудительного.

Кертис, по-видимому, был дома, но дверь, несмотря на наш настойчивый стук, не открывал. Оставалось предположить, что он пьян до бесчувствия. Помня, какую встречу оказал нам Прескотт, мы обошли дом с большой осторожностью, ежеминутно опасаясь угодить в капкан или задеть тросик настороженного самострела. Мы ничего не увидели через нижние окна, но нашли лестницу, поднялись по ней на второй этаж — и там, все еще незамеченные, обнаружили нашего друга, стоящего посреди освещенной комнаты.

Мы замерли, пораженные. Кертис был щегольски одет — безупречный вечерний костюм, лакированные штиблеты, кожаные перчатки, — словно готовился к свадьбе или званому визиту. Он стоял перед большим столом, на котором в странном порядке располагалось спиртное — портвейн, шампанское, виски «Бурбон», несколько бутылок абсента, — а также разного рода средства, связанные с