— Это ваше право, Вольф Григорьевич. Его у вас никто не смеет отнять.

— Да ну?! – удивился заметно погрустневший экстрасенс.

— Я же сказал «не смеет», а не «не может».

Мессинг погрозил мне пальцем и по–родственному поинтересовался.

— Как дочка, Николай Михайлович?

— Такая красавица растет!.. Она испекла вам пирожки, предупредила – «это доктору Айболиту! Только ему!..» Нам на праздники выдали по три килограмма муки…

— Вас неплохо снабжают, Николай Михайлович…

— В меру, Вольф Григорьевич. Чтобы мозги шевелились.

— Не прибедняйся, Николай. Я‑то знаю, какие у тебя мозги. Впрочем, что мы все о делах да о делах. Может, сходим поужинаем?

— Обязательно. Там вы поделитесь со мной, не обижают ли вас местные, жутко идейные тыловики?

— За тыловиков спасибо. Теперь они обходят меня стороной, как, впрочем, и ваши коллеги из местного управления НКВД. Стоит им только услышать о Мессинге, они теряют дар речи. Еще ни разу не вызывали.

— Вот и хорошо, а вы говорите, что от Лубянки мало пользы.

Это был незабываемый вечер воспоминаний…»

Далее на три страницы шел многословный отчет о разговоре, состоявшемся в гостиничном ресторане. Тем читателям, кто знаком с ранее опубликованными материалами по делу В. Г. Мессинга*, (сноска: романы «СупервольФ» и «Супердвое: убойный фактор») сообщаю – в этом документе было много интересного, однако пристальный интерес к Густаву Крайзе не позволяет мне тратить время на побочные, пусть и самые добрые антимонии.

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

« …Нарком встретил «старого дружища» как ни в чем не бывало. С порога предупредил:

— Кто старое помянет, тому глаз вон?

— А кто забудет, тому оба, Лаврентий Павлович.

— Согласен, хотя в этой формулировке отчетливо просматривается контрреволюционный душок. Пятьдесят восмая, пункт четырнадцатый, саботаж, не так ли, товарищ Мессинг? – затем нарком показал гостю папку. – С делом будете знакомится?

— Ни в коем случае, Лаврентий Павлович.

— И правилно. Менше знаешь, крепче спишь. Трющев ввел вас в курс дела?

— Так точно, товарищ нарком.

Берия удивленно посмотрел на Мессинга.

— Правилно отвечаете, Мессинг. Всегда бы так.

— К сожалению, всегда не получается.

— Хорошо. Можете идти».

* * *

Из отчета В. Ф. Мессинга после разговора с военнопленным Густавом Крайзе:

« …расскажите о себе.

— Вы не помните меня, господин Мессинг?

Я удивленно взглянул на подследственного.

— Не–ет… Впрочем, подождите… Может, Бранденбург, тридцатый год? Или тридцать второй?..

— Я был вашим индуктором. Именно в Бранденбурге! Мне было двенадцать лет и я во все глаза следил за вами. Вы сами выбрали меня. Я водил вас по залу, мы отыскивал портмоне, расчески и даже записку, предупреждавшую какого‑то важного господина, что некая дама просила его перенести встречу, так как в назначенный час муж будет дома. Все смеялись, а господин, радостно потрясая запиской, во всеуслышанье заявил, что действительно в назначенный срок муж оказался дома. Вспоминаете?

— Кто кого допрашивает, господин Крайзе? Вы меня или я вас?

— Разве это допрос? Даже господин русский комиссар не позволял себя так ставить вопрос. Он предложил побеседовать. Неужели вы тоже служите в этом учреждении?

— Нет, я служу в другом учреждении, а здесь иногда консультирую. За дополнительный паек.

— Мне пока не предъявляли никакого обвинения.

— И не предъявят. Вам верят, это я ответственно заявляю, и все же…

— Лишняя проверка никогда не помешает, вы это хотите сказать? Вы хотите просветить мне мозги? Как вам это удается?

— С помощью разного рода ухищрений…

— О которых вы, конечно, не расскажете?

— Как‑нибудь в другой раз.

— О чем же у нас пойдет разговор, господин провидец?

— Как вы оказались в этой тюремной палате?

— Это долгая история.

— Ничего, времени у нас достаточно.

Крайзе молча собирался с силами. Версию не выстраивал, это я заявляю ответственно. Он уже столько раз излагал свою историю, что повторить ее для него не составляло труда. Трудность была в том, что от частого употребления повествование несколько стерлось, потеряло свежесть новизны, а ему очень хотелось, чтобы ему окончательно поверили, потому что только в этом случае он получал возможность сохранить себя в мире живых.

На его беду, для того, чтобы поверить в то, что случилось с Густавом Крайзе, надо было обладать незаурядной склонностью к фантазиям!

Как поверить в реальность волшебной сказки?! Как убедить прожженных контрразведчиков, что выкладываемые им факты есть реальное и точное расписание судьбы? Как убедить судьбу, что ему более не хочется участвовать ни в каких подозрительных, немыслимых по своей природе выкрутасах? Как заставить поверить этого припадочного Мессинга, что он не врет?

Как сохранить жизнь?

Где найти какие‑то особенные, проникновенные слова, более глубокое и убедительное объяснение простому, в сущности, желанию не стать « палачом».

Это слово я отчетливо выудил в голове Крайзе. Он предпочитал употреблять его по–русски. Оно его коробило. Оно торчало из мешанины предавших его желаний, как гвоздь в сапоге. Он мечтал вступить в «Гитлерюгенд», он хотел завоевать в «Гитлерюгенде» значок «за меткую стрельбу», он рвался доказать на фронте, что полукровки тоже кое‑что стоят.

Он это доказал!

Но убивать детей ради Германии, даже ради фюрера, это было слишком!

Это никуда не годилось.

Картинка нарисовалась самая безыскусная.

« … снегу по колено. Эсэсманы, окружившие деревню, неторопливо сгоняют женщин и детей к сельсовету. Прикладами загоняют в сельсовет. Дюжий вояка заколачивает двери крест накрест, двое поливают углы здания бензином, поджигают. Громкая команда, и солдаты отправились по домам на поиски спрятавшихся. По всей деревне там и тут гремят выстрелы.

Из ближайшей к сельсовету избы с плачем выползли двое детишек, девочка и мальчик. Наверное, брат и сестра. Мать, наверное, приказала им сидеть тихо, не высовываться

Дети подбежали к горящему строению, заплакали навзрыд. Стоявший рядом шарфюрер брезгливо взял девочку за пальтецо и швырнул в пламя, затем также поступил с укутанным в рваный женский платок братом.