Либих считал, что уже резкое распространение картофеля, который, «подобно свинье», перерывал почву в поисках оставшихся питательных веществ, было следствием произошедшего ранее истощения почв. Если это так, то ирландский голод был отдаленным последствием длительного и фатального экологического упадка. Агроном и писатель Артур Юнг[43], путешествовавший по Ирландии в 1776–1779 годах, наоборот, подчеркивал, что не стоит обманываться печальным состоянием ирландского сельского хозяйства: почва здесь «богата и плодородна». Веками ирландцы удобряли свои поля содержащим известь морским песком, и если численность населения росла, то и почвы удобрялись более активно. При этом, в отличие от Северной Германии, где удобрением обычно служили пласты дерна, в Ирландии не подвергались разрушению лесные и луговые почвы. Впрочем, иные методы улучшения почв в ирландском сельском хозяйстве, видимо, не применялись, так что в тезисе Либиха, возможно, что-то есть. Традиционный образ жизни ирландцев – пастбищное хозяйство, а не земледелие. В эру картофеля в хозяйстве мелких крестьян баланса между земледелием и скотоводством с его удобрениями также не было. Это дает основания трактовать ирландскую трагедию как фиаско интенсивного сельского хозяйства, не опирающегося на длительную традицию, фиаско натурального хозяйства на минимальной площади без необходимого экологического многообразия (см. примеч. 56).

Германская сельская беднота в голодные времена спасала свой скот за счет леса. А Ирландия к тому времени уже лишилась своих лесов, а вместе с ними и важной социальной ниши. В XIX веке Ирландия была одной из самых безлесных стран Европы. Несколько ранее дело обстояло иначе, еще в 1728 году Ирландия славилась своими прекрасными корабельными дубами. Однако ни англичане, ни ирландцы о сохранении лесов особенно не заботились. Еще и сегодня в Ирландии звучат жалобы на дефицит «лесного сознания». В 1800 году сельским беднякам настолько не хватало дерева, что они вырубали даже живые изгороди: еще одно вредное последствие вырубки лесов (см. примеч. 57).

Предостережения от экологического детерминизма вполне оправданны. Однако и в «изгнании бесов» можно зайти слишком далеко. Если в истории, как и везде, «объяснение» – это не просто производное одного события от другого, а вывод исторических процессов из относительно длительных характеристик при помощи логических обобщений, то экологические объяснительные модели вовсе не будут излишними. Это справедливо и тогда, когда «объяснение» подразумевает вывод причины с такого уровня, на который нет доступа с помощью исторического эмпиризма. Иногда сравнение разных регионов помогает обнаружить, что социально-исторические дедукции только кажутся объяснением. Так, если английский историк Дэнис Мак Смит связывает экологический упадок Сицилии с испольщиной[44](Halbpacht) (см. примеч. 58), то стабильные поликультуры медзадрии в Тоскане[45]или метайяжа[46]во французских регионах показывают, что испольщина не всегда действует деструктивно.

Почему Китай, тысячи лет остававшийся самой великой и стабильной культурой мира, в Новое время отстал от Европы? Даже такой поборник универсальных экологических объяснений, как Джаред Даймонд спускается здесь на микроуровень политических интриг. В XV веке дворцовая фракция евнухов, занимавшихся отправкой и руководством экспедиций, уступила позиции своим оппонентам. Те затормозили строительство флота и развитие Китая как морской державы, так что он стал неумолимо отставать от Европы. В Европе многие князья тоже страшились океанских опасностей, но благодаря раздробленности, благодаря конкуренции различных правителей Колумбу все же удалось найти поддержку. Неужели конфликты между державами столь продуктивны для истории? Действительно ли упадок Китая обусловлен дефицитом политической конкуренции, а не антропогенной деградацией среды? Это один из самых захватывающих вопросов экологической истории, и мы еще не раз вернемся к нему.

Нужно признать, что в истории среды мы очень многого не знаем или лишь смутно распознаем. Иногда кажется, что экологическая история Античности или неевропейского мира до Нового времени состоит в искусстве так или иначе обойти тот печальный факт, что кроме жалкой горстки источников у нее ничего нет, да и эта горстка может дать очень мало. Литературы становится все больше, однако перепахивая эту массу, очень трудно найти под ногами твердую почву. Ученый, не склонный слепо доверять литературе и источникам, неизбежно пройдет фазу агностицизма. Линн Уайт, хотя и провозгласил в своем программном докладе 1966 года, что ему известны «исторические корни нашего экологического кризиса», движется, как маятник, между современным массовым потреблением и введением тяжелого плуга в начале Средних веков, между бэконовским «Знание – сила» и ветхозаветной заповедью «Подчиняйте себе Землю!» (см. примеч. 60). Обзоры по экологической истории вообще склонны скрывать гигантские пробелы в знаниях. Но историческое исследование окружающей среды может продвинуться вперед только тогда, когда оно признает наличие открытых вопросов и очертит их границы.

Наиболее неясными остаются фундаментальные вопросы экологической истории. Это прежде всего деградация почв – проблема, долгое время бывшая абсолютным лидером. Она и сегодня сохраняет свой коварный характер, ведь почва еще более активно аккумулирует и еще более надежно хранит вредные вещества, чем вода и атмосфера. Неудовлетворительное состояние исторических источников и исследований обусловлено отчасти тем, что уход за почвами был в основном уделом тех людей, кто ее обрабатывал, а не государственных инстанций, продуцирующих письменные источники или публикующих результаты исследований. Да и сами по себе проблемы почв чрезвычайно хитры и запутаны, достаточно вспомнить о разнообразии почв и о том, какую роль играют мириады почвенных микроорганизмов. «Горсть гумусной земли в огороде содержит столько организмов, сколько людей живет сейчас на Земле!» Не удивительно, что для теоретиков почва была грязной материей. «У каждой почвы – своя история, и ни одна из них не похожа на другую». Рейчел Карсон[47]в 1962 году заметила, что мало «исследований, которые были бы более захватывающими и при этом оставались бы в таком небрежении, как изучение богатейшего многообразия» почвенных организмов. Более современное исследование истории почв также подчеркивает «непонятный характер почвы» (см. примеч. 61).