Там, в степях есть свобода всегда долгожданн-а-я.

Среди стаи матёрых волков,

Где нет слов, человеческих слов,

Рос мальчонка.

И жизнь та была очень странная.

Стая сном и охотой жила,

И мальчишку всегда берегла.

Был он просто волчонок для них, только слабенький.

Молоко у волчицы сосал

И забавно, так странно играл,

Очень умный, смышлёный такой, хоть и маленький.

Вот однажды, где солнце встаёт,

Появился большой вертолёт.

И как птица над стаей повис, серо-чёрная.

А вокруг непроглядная степь,

В дальний лес ещё можно успеть,

Стая молча рванула к нему, обречённая.

Солнце в песок или в зенит,

В полдень жара злей.

Ведь человек плохо бежит —

Волк добегает быстрей.

В тишине автомат затрещал…

«Мальчик, стой!» – кто-то дико кричал.

Стали падать один за другим волки серые.

Волки быстро бежать не могли,

Человека спасали они,

И старались, толкая его, озверелые.

У волков, ведь не как у людей,

В одиночку спасаться не смей,

И мальчонку они одного не оставили.

Умирали от огненных ран,

А заря опалила курган,

Алой кровью омыла песок, чуть разбавила…[5]

Когда я, замерев, положил правую руку на струны, в вагоне звенела оглушительная тишина. Я так ушёл в песню, что не следил за окружающими, лишь перестук вагонных колёс слышался в отдалении. Сом сидел у окна, склонив к стене голову, и по его щекам текли слёзы. Он молчал, но другие молчать не стали, как волной пошли вскрики, голоса и просьбы исполнить ещё что-то. Меня хлопали по плечам, теребили за макушку, а я смущённо улыбался, а спазм после песни никак не проходил. Всегда так.

– Ещё что-нибудь? – спросил я, когда шум потихоньку стал стихать. – А что хотите?

– Ещё про волков что есть? – спросил Сом, причём его голос звучал так, что слышно было хорошо, хотя вроде и не громко спросил.

– Есть. «Охота на волков» называется. Одна из моих любимых. Песню написал не я, её написал Владимир Высоцкий.

Снова сделал привычный перебор. Тут же наступила тишина, все устроились так, чтобы видеть меня и слышать. Офицеры тоже сидели и внимательно смотрели, приготовившись слушать.

Рвусь из сил, и из всех сухожилий,

Но сегодня опять, как вчера,

Обложили меня, обложили,

Гонят весело на номера.

Из-за елей хлопочут двустволки,

Там охотники прячутся в тень.

На снегу кувыркаются волки,

Превратившись в живую мишень.

Идёт охота на волков, идёт охота!

На серых хищников – матёрых и щенков.

Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,

Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками

Егеря, но не дрогнет рука!

Оградив нам свободу флажками

Бьют уверенно, наверняка!

Волк не может нарушить традиций,

Видно, в детстве, слепые щенки,

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали: «Нельзя за флажки!»

Идёт охота на волков, идёт охота

На серых хищников – матёрых и щенков.

Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,

Кровь на снегу и пятна красные флажков…

Когда я замолчал, то более спокойно осмотрелся. Народ уже более-менее освоился, так что стал требовать ещё песни, тут же слышались заказы. Кому весёлых подавай, алкогольная душа требовала праздника, кому лирических, кому матерных. Последний сразу заткнулся, видимо сообразив, что попросил у пионера спьяну.

Все, кто находился в вагоне ресторана, за малым исключением, ехали на юга. Вот я и решил поднять им настроение, подать немного праздника. Сом вон, всё то время, что я пел и даже когда закончил, сидел и смотрел в окно.

На недельку, до второго,

Я уеду в Комарово

Поглядеть отвыкшим глазом

На балтийскую волну.

И на море буду разом

Кораблём и водолазом:

Сам себя найду в пучине,

Если, часом, затону.

На недельку, до второго,

Я уеду в Комарово.

Сам себя найду в пучине,

Если, часом, затону…[6]

Песня была воспринята на ура, меня уговорили исполнить её на бис и даже пытались помогать спеть пьяными голосами. Исполнив ещё пару, «Не волнуйся, тётя» и «Гранитный камешек в груди», я сказал, что баста, хватит. Переубедить меня не смогли, но перед уходом Сом снова попросил меня сесть к нему за столик, поговорить, мол, надо. Мне не жалко было задержаться.

– Растравил ты мне душу, Макс. Про волков – это ведь как про нас, представил себя на их месте, аж сердце защемило, как с первой песней. Песни Высоцкого я знаю, но эту не слышал, не довелось. Проси что хочешь, всё сделаю.

– Да мне ничего не надо. Всё есть.

– Насчёт того, что ты знаешь, какое будет твоё будущее, ты прав, это твоё. Не бросай, я хочу, чтобы эти песни на пластинках и по радио звучали. Ты талант, запомни это. Скажи, из какого детдома? Парни время от времени будут забегать к тебе, проверять, всё ли в порядке. Гостинцы подбрасывать, смотреть, чтобы не забижали. Знаю я, какие там порядки.

– Меня сложно обидеть, – скупо улыбнулся я. – Первый разряд по боксу, и против старших парней выйти могу. Да что могу, выходил уже пару недель назад. Один в нокауте, другому лицо заново сшивают.

– Сурово.

– Не люблю, когда мои вещи без спросу берут, особенно гитару.

– Да. За такую вещь и прирезать можно, не то что рожи набить. Молодец… Сам в Адлер?

– Угу, дикарём хочу на берегу пожить. Комнату снимать накладно, в плане не денег, а вопросов. Ещё сдадут и обратно отправят, а я до конца лета на море планирую пробыть.

– Хорошие планы. Держи адрес, мы, если что, там будем отдыхать. Кстати, ты не сказал, из какого детдома.

– Энский детдом, – всё же назвал я, изучая каракули на вырванном из блокнота листе бумаги.

– Это на Маховой?

– Рядом, на соседней улице. Там ещё театр через три здания.

– Ага, знаю, где это.

– Кстати, – уже собираясь встать, вспомнил я о мучающем меня вопросе, – а почему – Сом?

– В молодости усы у меня были роскошные, от них пошло. У самого-то погоняло есть?