— Да, она красивая. А знаешь, она на нашу Юми немножко похожа! — выпалила вдруг Эцуко, и тут же оглянулась, съёжившись от страха. Ох, вот бы матушка услышала! Так выбранила бы за сравнение! Томо всегда была непреклонно строга с дочерью, так что девочка вела себя непосредственно разве что в обществе Суги и служанок. Суга была искренне привязана к Эцуко, которая так бесхитростно льнула к ней. Мать Суги сама укладывала волосы дочки, покупала ей прелестные украшения и вообще баловала как могла. А бедная Эцуко, совсем ещё дитя — словно сиротка при живых родителях… Ни мать, ни отец, ни пожалеют, ни приласкают её, несчастный ребёнок всегда начеку и должен помнить о том, что говорит. Суге порой бывало жаль Эцуко до слёз.

Эцуко-сан нравится наша Юми?

Нравится, очень нравится!

Больше, чем я?

Нет!.. Суга-сан больше… Впрочем, вы мне обе очень нравитесь! — Эцуко озадаченно тряхнула головой.

Суга было надулась, но тут же простила Эцуко — та была так мила и бесхитростна! В такие моменты, подшучивая над Эцуко, Суга и сама снова чувствовала себя ребёнком, у неё становилось легко на душе.

В тот же вечер в комнату Томо пришла Суга и сообщила, что господин просит пожаловать к нему в опочивальню. Томо просто похолодела. В Рокумэйкан, на благотворительном базаре, он был в прекрасном расположении духа, но потом задержался, а домой приехал уже мрачнее тучи. Томо хорошо изучила его переменчивый нрав и знала: нет ничего страшней тех моментов, когда глаза Сиракавы пронзительно холодны, на виске пульсирует синяя жилка, белеют костяшки пальцев, большой палец крючком. У мужа была отвратительная привычка вызывать к себе Томо именно в такие моменты и допрашивать её о домашних делах или требовать финансового отчёта вместо того, чтобы развеять тоску в компании Суги. Томо в принципе не возражала против подобных встреч: должна же она хоть пару раз в месяц советоваться с мужем без надзора его наложниц, и хорошо, что Сиракава даёт ей такую возможность… Однако, впадая в ярость, он срывал свою злость именно на жене. Отправляясь в его спальню, где были расстелены рядышком две постели, Томо всегда чувствовала себя счетоводом, которого ждёт разнос хозяина. Сегодня же, когда Сиракава явно взбешён, перспектива визита ещё меньше прельщала Томо, — ведь так или иначе ей придётся поднять вопрос о Юми.

Пару дней назад на имя Томо пришло письмо от отца Юми, написанное изысканными иероглифами. После вежливых вопросов о здоровье Томо следовала суть дела: отец Юми интересовался, не считает ли Томо, что половина вины за «перемены в состоянии его дочери» лежит на ней. Зачем господину Сиракаве, который имеет жену и наложницу, потребовалось брать силой Юми? Да, он — хозяин дома, однако это непозволительно — обесчестить девушку без позволения отца. Её девственность вернуть невозможно. Какое решение вопроса предлагает господин Сиракава? Отец Юми намеревался в самое ближайшее время посетить резиденцию Сиракавы и в довольно нелицеприятной форме осведомиться о его намерениях.

Однако Томо уже знала от супругов Сонода, что отец Юми смутно подозревал, что произойдёт, и даже втайне надеялся, что всё будет именно так, когда отдавал дочь в услужение Сиракаве. Если Юми станет наложницей, как и Суга… Это пахнет деньгами, жить станет легче! Отец Юми явно рассчитывал именно на такой оборот дела, и даже выспренний стиль письма не мог скрыть его истинных чувств. Да, может быть, Сиракава и впрямь задел самурайскую честь старика, но дело было не в этом. В письме, написанном изысканным почерком и безукоризненным стилем, сквозила омерзительная алчность. Некоторое время Томо сидела неподвижно с письмом в руке. На губах её играла холодная усмешка. Ей была гораздо милее бесхитростная мольба матери Суги о снисхождении к дочери без всяких претензий на равенство.

Когда Томо вошла в спальню супруга, Сиракава уже облачился в ночное кимоно. Он сидел, облокотившись о низенький столик из красного дерева, на котором стояла лампа, и просматривал какие-то документы, время от времени делая пометки красной тушью.

— Ты не хочешь переодеться? — буркнул он. Томо невозмутимо вышла в соседнюю комнату. До Сиракавы удивительно чётко донёсся жёсткий шорох скрипучей ткани — это Томо развязывала оби. Сиракава отложил кисть и стал вслушиваться в тяжёлые, медлительные звуки. Они были мрачными и монотонными, как шум волн угрюмого зимнего моря. Эти звуки вызывали в памяти голос и тело Томо, которое он знал уже почти двадцать лет. Эти звуки рождали в памяти многочисленные картины, связанные с Томо, — горные прозрачные ручьи родного Кюсю и заснеженные равнины Тохоку[46], где Сиракава жил и работал в молодые годы. Томо неотделима от него, словно его собственная тень, она так и состарится в этом доме, превратившись в семейное привидение, и просто тихо умрёт однажды… Сиракава пронзило острое чувство, близкое к ненависти, — он смутно чувствовал скрытую в Томо железную волю, которая давала ей силы терпеть все его прихоти.

Именно воля, а не любовь и жертвенность делали её столь покорной… Она была не такая, как Суга и Юми, и вызывала совершенно иные чувства. В Томо таилось нечто негнущееся, непобедимое, словно враг, окопавшийся в несокрушимой твердыне. Воплощённая цитадель… Но сегодня Сиракаве было так плохо, что он был готов отбросить привычную холодность и поделиться с Томо своими терзаниями, как в далёкой юности.

Что же случилось? Сегодня Сиракава встретился с призраком — причём, среди белого дня.

После благотворительного базара в Рокумэйкан давали бал, и Сиракава, сопровождавший обер-полицмейстера Кавасиму, задержался. Ему были скучны европейская музыка и танцы, поэтому он коротал время в холле, на диване, с бокалом белого вина, которое принёс ему официант.

Вдруг кто-то похлопал его по плечу. Сиракава машинально обернулся и увидел перед собой господина во фраке. У господина были усики ниточкой и пронзительный взгляд. Кривя рот в язвительной улыбке, он смотрел на Сиракаву с откровенной ненавистью, хотя хранил на лице маску притворной любезности.

— Приветствую, Сиракава-кун! Хочу выразить тебе благодарность — за заботу… Помнишь, тогда, в Фукусиме!

Парня звали Ханасима, он был приверженец и ближайший соратник Унно Таканака[47], одного из лидеров Движения за свободу и народные права. В те времена Сиракава по приказу губернатора Кавасимы неистово искоренял ростки борьбы за права в Фукусиме. Ханасиму схватили, жестоко пытали в Токио и потом заточили в тюрьму, где он, как сказали Сиракаве, заболел и умер. В тюрьме Ханасима прилюдно бил себя в грудь и клялся отомстить Сиракаве страшной местью.

Сиракава отлично помнил Ханасиму в те дни — оборванного, бунтующего… И вот теперь перед ним стоял вылощенный франт. Густые волосы, разделённые прямым пробором, источали благоухание дорогого одеколона. Было ясно, что Ханасима только что из Европы. Сиракава буквально оторопел.