Все было внятно: не отвоевание территорий, нет. Никакого пафоса. Нападение. Планомерное уничтожение. Старые мужчины, выступавшие как свидетели, те самые, всю жизнь с клеймом, встали и со слезами на глазах сказали: «Это правда. Так и было». Никогда этого не забуду. Это было как исповедь, как освобождение от принужденного молчания, навязанного послевоенной политикой и пропагандой: мифом о благородной армии, которая лишь выполняла долг…

Спустя несколько лет после выставки стали издаваться материалы, написанные ровесниками моего отца: наконец-то смогли они выговориться, восполняя и наш эмоциональный и исторический дефицит, в котором мы выросли.

…Местные деревенские жители подкармливали пленных, давая им яйца. «Русские яйца». Отец всю жизнь продолжал их пить сырыми – впиваясь ртом в яйцо и закрывая глаза. Выйдя из детства и вступив в войну, пережив восемь адских лет, он тем не менее всегда говорил: «Человек должен доказать мне, что он плохой».

Я не хотела бы знать подробностей лагерного быта отца. Люди приноравливаются к обстоятельствам, устраивают свое каждодневное бытие и привыкают к нему, каким бы невозможным оно ни казалось вначале, —

Что бы ни рассказывали другие бывшие пленные, история каждого из них – отдельная история, пропущенная сквозь их волю и слабости, через их смирение или ненависть, веру или безверие. Я не могу назвать историю отца своей, как бы она меня ни мучила, – ведь внутри нее я не могу принимать решения или что-нибудь менять. Я вроде не могу судить о том, чего не пережила. Но есть такая вещь – факты. Познав факты, мы не можем сделать вид, что нас это не касается: почему-то нам от этих фактов становится больно и стыдно, будто мы сами затевали революции, войны, расправу над невинными… или радостно становится: как будто человеколюбие, проявленное кем-то, проливает и на наши головы умильный божеский свет…

Это – лишь продолжение письма, аккуратным мелким почерком втиснутое в открытку, а его начало – стихи, которые привожу здесь как есть, но русской прозой:

Я видела его в музее. Ах нет. Кажется, это был огромный собор с несколькими входами. Но, по сути, неважно, где он находился, главное, что он существовал – существовал вопреки здравому смыслу. Понятие «здравый смысл» – оно очень неопределенное, но я позволю себе ручаться за среднего здоровья средний разум среднего европейца в применении «здравого смысла» к этому великолепному образцу скульптурного контррельефа. Это было тяжелой гранитной табличкой с высеченными в камне словами. Находился памятник там, где к экспозиции музея (или осмотру собора) должны были проходить иностранцы, советские же граждане туда не допускались: мало ли… плодить браки, подобные моему… завязывать знакомства… Ни к чему. Да и касса была другой: денег с иностранцев брали в три раза больше.

Памятник был великолепен чрезвычайной простотой исполнения и шокирующим мозг среднего европейца (понимающего русский хоть в рамках туристического разговорника) содержанием. Думаю, мастер недолго трудился, но долго наслаждался, радуясь неповторимости подобного заказа. Конечно, произведение всегда неповторимо, но все ж большинство бюстов или монументов меж собой схожи и не вызывают таких красочных эмоций у рассматривающей их публики.

Так вот. Слова на граните были следующими:

В общем, на этом можно было бы закончить главу, после такого «памятника» какая-нибудь ялтинская табличка «Водопад не работает» кажется вовсе незначащей, но я встречала в одном из ресторанов Ленинграда не менее интересный экспонат, достойный внимания: «Мест нет». Ничего особенного, каждый уважаемый ресторан имеет такую табличку, но… она была сделана из бронзы и привинчена серьезными болтами к стене.

То есть – концепция, идея! Ох, как я мечтала открыть во Фрайбурге советский ресторан с такою табличкой!

Войти в мой ресторан нельзя – только особым способом. Например, существует тайный пароль, кодовое слово, которое действует только сегодняшним вечером. Узнать его можно только через избранных (если ты с ними знаком!) или через знакомых, знакомых с избранными. Распускаются слухи, что по вторникам – вход свободный! Но это – только один-единственный вторник, и в следующий раз – все иначе. Швейцар неподкупен и ничего никому не объясняет.

Это вызывает у человека приступ амбициозности. Он возмущается: да как же это так?! Не может быть, чтоб я не смог проникнуть внутрь! Люди-то там сидят и едят! Почему ж я не могу?

Хорошо, предположим, самые хитроумные оказываются за вожделенным столиком. Перед ними – роскошное меню. Но заказывать можно только те блюда, возле которых указана цена, и если официант ответит, что сегодня этого блюда нет, – никто не должен удивляться, это же советский ресторан! Соль и перец – в одинаковых флаконах, но нужно выучить, что соль имеет одну дырку, а перец – три (а у нас-то, в Германии – наоборот!). Названия блюд не должны ничего объяснять: попробуешь – догадаешься, телятина это или лосось, но вкусно… Это должно быть фантастически вкусно!

Да, я была в таком ресторане, с пришитой намертво табличкой «Мест нет». Но как? Честно говоря, меня туда приводили люди хитрее меня – если бы мне достало ума и изворотливости понять сей механизм, то моя мечта давно бы стала явью и во Фрайбурге был бы такой ресторан, с котлетами по-киевски. А я, его владелица, ежедневно изобретала бы новые способы заманивать клиентов, одновременно им отказывая. Но, помилуйте, ведь это не магазин ковров с пожизненной вывеской «распродажа», ковры валяются и не портятся, хоть ни разу не скрипнула за сегодняшний день дверь магазина, никто не заглянул – да и ладно! А тут – пропадут продукты! Повару и персоналу из чего платить? Как заботиться о репутации, которую ресторан ежедневно должен поддерживать и оправдывать?