И теперь множество великодушных защитников религии поднялись, чтобы помочь достойному преемнику святого Петра, как некогда Готфрид Бульонский и святой Людовик поднялись на освобождение Иерусалима. Со всех сторон дворяне-католики продолжают стекаться в Рим, чтобы записаться в священную фалангу папских зуавов. Они принадлежали к старейшим и наиболее почитаемым семьям Европы, перед ними открывалась легкая и счастливая жизнь. Однако по первому зову старика все они решают покинуть свои старые замки, прекрасную провинциальную жизнь, роскошные особняки, соблазны Парижа или другой столицы, семьи, друзей, иногда даже колыбель ребенка. И все клянутся защищать независимость августейшего главы Римской церкви, который вынужден терпеть столь яростные нападения, ограбления и преследования…

Моя двоюродная сестра приехала за мной на вокзал Тулузы. Мы возвращаемся в Гарревак по небольшим извилистым дорогам, усаженным столетними платанами. Мои глаза ищут силуэт зонтичных сосен. В прошлом говорили, что это дерево было доброй приметой для гугенотов во время гонений. Пастухи в «Пустыне», которые перемещались, рискуя жизнью, знали, что в его окрестностях они смогут найти «дружественный» дом, кров и пищу…

Уже почти наступил Новый год. Деревни, через которые мы проезжаем, спящие, безмолвные, производят впечатление безмятежного одиночества. Снаружи, однако, погода сырая и мрачная, ветер свистит, деревья покрыты инеем. Кажется, что вся природа дрожит.

Когда я открываю дверь замка, меня обволакивает уютное тепло дома. Мастера-строители XV века действовали мудро, воздвигая стены толщиной более метра. К тому же старинный калорифер, который распределяет жар по терракотовым воздуховодам, помогает обмануть зимнюю стужу. Это Генрих, отец Элен, установил его ради спокойствия тех, кто страшится зимы в сельской местности. Мой предок с присущей ему изобретательностью объединил в этом доме все современные удобства.

Пока я поднималась по старой винтовой лестнице, чтобы поставить чемодан в свою комнату, мне пришла в голову мысль, что Эммануэль де Лаваис-Шатобур также поднимался по этим ступеням. Что касается его дочери, скрываемого ребенка, то она, конечно, оставалась с другими ангелочками в детской на третьем этаже, рядом с классом и комнатами энергичной миссис Кокри, воспитательницы из Южной Африки. Мои предки испытывали священный ужас перед юго-западным акцентом и тщательно следили за тем, чтобы их потомство ни при каких обстоятельствах не переняло солнечных интонаций, присущих этому региону. В результате в Гарреваке Элен, моя прабабушка, а также ее братья и сестры говорили в основном на английском.

Перед ужином я захожу в зал с обоями Дюфура в технике гризайль, изображающими Психею и Купидона[131], рядом с будуаром, где моя прабабушка Элен умерла 30 декабря, в канун Нового, 1921 года.

Моя кузина указывает мне на секретер из палисандра и розового дерева в стиле ампир, переполненный семейными фотографиями. Урожай обилен. Я нахожу несколько портретов Дэзи в разном возрасте, на одном из которых она в костюме баядерки, на другом – в бальном наряде, вдохновленном одеждой гусар, с доломаном[132] и кивером, на третьем, который у меня уже есть, она одета в платье с турнюром из шелкового бархата, с длинными узкими рукавами и воротником с белой тесьмой.

У меня впереди всего одна короткая неделя для продолжения моих исследований.

Каждое утро, вставая, я через окно приветствую старый дуб. Зима может раздеть его, помять его кору, но этот пятивековой старик похоронит нас всех. После душа я надеваю свою боевую одежду: джинсы, старый полосатый свитер и резиновый байкерский плащ цвета хаки, чтобы уберечься от пыли. Наряженная таким образом, я спускаюсь на кухню приготовить себе горячий кофе. Потом с моей двоюродной сестрой мы снова поднимаемся на вершину одной из башен замка с нашим строительным фонарем. Наверху нет отопления. Она установила там шаткий стол и два едва ли более прочных стула. Нам приходится разбираться в большом и разнообразном архиве. Я поклялась быть дисциплинированной, отбросить старые пергаменты и сосредоточиться на письмах 1860–1890-х годов.

В этих письмах могут содержаться намеки на зуава или его дочь.

Вскоре я пришла к выводу, что нашими предками владело эпистолярное безумие. Письма исчисляются сотнями, все они трудночитаемы, некоторые из них трогательны, но не представляют интереса для моего расследования, кроме разве что тех, в которых бабушка Элен постоянно и, казалось бы, загадочно расспрашивает своего сына Генриха о «немке» (заметны следы поражения при Седане!): «Ее ждать? Как она поживает?»…

Когда нам надоедает дрожать на чердаке, мы спускаем документы на кухню или в другое место и продолжаем осмотр за чашкой чая. У моей кузины талант к разбиранию старинных почерков. Она занимается чтением, пока я разжигаю камины.

После нескольких дней этих хождений туда-сюда столовая и гостиные заполнены архивами всех эпох. И в этом новом порядке вещей мы неумолимо удаляемся от Эммануэля и Дэзи. Наше исследование становится хаотичным и дрейфует в зависимости от того, что мы находим. Мы перескакиваем от бомб, заложенных 11-й танковой дивизией вермахта для того, чтобы подорвать замок, ко временам эпидемии чумы в XVI веке и к письмам герцога Роханского; от войн за независимость в Америке до еврейского подростка, спрятанного здесь во время оккупации; от некоей Госид де Мелон, которую я представляю в облике моей сестры, вышагивающей по башне Нажака в тюрьмах Революции, к старой Маргарите, бабке-гугенотке, которая спрятала протестантского священника в своей постели… Пока в одно прекрасное утро я не слышу восклицание моей кузины: «Ура! Я нашла!»

– Что там у тебя?

– Эммануэль! Иди посмотри! Вот…

На ее коленях лежит фиолетовый муаровый альбом, принадлежавший моей прапрабабушке Матильде, матери Элен. Она указывает на фотографию веселого молодого человека в форме папских зуавов. Сомневаться не приходится! Эта фотография размером с визитную карточку находится напротив портрета мадам де Лаваис-«матери», сделанного Надаром. Мы нашли возлюбленного королевы. Мы торжествуем!