Он начал точно с того места, где они остановились:

— Да, барышня, это, должно быть, очень неприятное воспоминание,

я имею в виду костер,

но ведь все наконец закончилось, не так ли?

— Да…но…да, верно, это закончилось.

Она говорила не слишком убежденно, но Дрейф был достаточно профессионален, чтобы совершенно хладнокровно этого не заметить.

— И что же за всем этим последовало?

Он снова неохотно окунул перо в кроваво-красные чернила.

— Да, вначале меня словно вообще больше нет, а время идет,

мир и времена меняются,

домишки превращаются в дома, а затем в большие города с широкими улицами,

вокруг уже не какие-то болотистые деревеньки и навозные кучи, и плохо одетые дураки,

а вроде бы какой-то дворцовый покой!

Слово «покой» она произнесла с глубочайшим убеждением, словно читая вслух из какой-то книги, в которой оно было написано старинными буквами с завитушками.

— Покой?

— Покой!

— Просторный, тесный, заплесневелый, подземный, с крысами?

Так, так, нельзя ли немного точнее,

ведь существует множество видов покоев!

Лицо женщины снова приобрело слегка страдальческое выражение.

Словно она на какое-то мгновение потеряла связь и должна была подумать, к какому времени относится этот покой.

— Да, он не очень большой, доктор,

и, похоже, заброшенный,

но никаких крыс там нет,

и, вообще-то, он красивый:

такая напыщенная архитектура,

на стенах большие зеркала в золоченых рамах,

на потолке хрустальные люстры, от них по нему рассыпаются отсветы дневного света, проникающего через распахнутые двери террасы,

а пол там в шахматную клетку, доктор,

и большой очень красивый камин,

а в камине горит невысокое пламя,

мне кажется, что я вижу облачко мотыльков, вылетающих из языков пламени, но не обращайте на это внимания, доктор,

это, должно быть, галлюцинация!

— А что вы там делаете?

У этой постепенно прорастающей в женщине новой личности голос стал надменным, важным.

Она произносила каждый отдельный слог подчеркнуто правильно, вежливо и учтиво,

однако снисходительно

и называла Дрейфа уже не доктором, а господином.

— О, ничего, господин.

— Ничего, совершенно ничего?

Вы что, не дышите и даже не живете,

вы что, мертвая и лежите в открытом гробу, одетая в саван и погребальные перчатки,

так в чем же дело?

— О, господин, что вы говорите, разумеется, я живу,

но в основном я просто сижу здесь,

на стуле, совершенно неподвижно!

Дрейф записывал все это упрямо разбрызгивающимися красными чернилами, а на улице капли дождя падали все чаще, и госпожа Накурс все еще стояла в кухне, молча уставившись на дымящийся бифштекс, горошек и картофель.

— А за окном, я полагаю, лето, господин,

я вижу это по зелени сада,

по растениям в полном цвету и по жаре, дрожащей над туманными полями вдали,

я понимаю это также потому, что слышу грубый мужской смех среди деревьев,

и здесь внутри тоже жарко, господин,

дьявольски жарко!

Она повернула голову, вытянула шею, оттянула пальцами ворот платья, будто стараясь впустить побольше воздуха,

а Дрейф быстро вскинул глаза, прислушался,

ошеломленно огляделся, наморщив лоб,

потому что мог поклясться, что слышал, как в приемной жужжит муха,

но нет,

он покачал головой и снова погрузился в недра анализа:

— А какие чувства вы испытываете по отношению к этим мужчинам?

Женщина перестала оттягивать ворот платья, а голос ее теперь сделался еще более придушенным и высокомерным:

— Я ненавижу их.

Вот как, они, значит, дошли до бесконечных просторов пустыни под названием «ненависть к мужчинам»!

А он как раз сидел и думал, когда же они до нее доберутся и в каких краях она расположена, а пустыня-то тут как тут!

Такая явная, распахнутая и совершенно безграничная!

Однако теперь ему следовало продвигаться осторожно:

— Так вы говорите, что ненавидите их?

Дрейф с раздражением заметил, что пальцы его сделались красными от чернил, и в отчаянии попытался вытереть их о подкладку письменного стола, но единственным следствием его действий было то, что подкладка тоже испачкалась.

— Может быть, они что-то вам сделали?

Насмехались над вами или причинили физическое увечье?

Он отложил перо, снова открыл левый ящик письменного стола и достал оттуда маленький, жалкий, потертый карандашик,

но лишь только он надавил грифелем на бумагу, как тот сломался.

Как нарочно, проклятье!

Женщина же продолжала с дивана уже гораздо более кислым тоном:

— Нет, господин, я не могу прямо утверждать, что они мне что-нибудь сделали, только я все равно их ненавижу!

Ненависть, ненависть и снова ненависть,

да, именно такие свойства имеет женская психика:

ненависть, презрение, высокомерие, заносчивость, гордость

(в душе стареющего доктора вновь пробудились болезненные воспоминания о злом смехе барышни Агнес, тогда в парке).

Он отложил карандаш и снова взялся за деревянную ручку со стальным пером и обмакнул ее в ненавистные красные чернила…

— А там они…

Женщина теперь говорила с такой горечью, что Дрейфу ее голос казался штопальной иглой, которую все глубже загоняли ему в голову.

Он завертелся, пытаясь избежать боли, и пропищал:

— Кто «они», барышня, кто же, Боже ты мой,

я, может статься, аналитик,

но мыслей не читаю!

— Мужчины, господин, — ответила она с ледяным холодом

(и при этом каким-то странным образом сделала ударение именно на слове «господин»).

— Они там

играют, прыгают, носятся во все стороны, словно шаловливые дети,

бросаются камнями в золотых рыбок в пруду, тайком рвут ананасы в оранжерее, что хотят, то и делают,