Рука под майкой снова ожила и осторожно двинулась вверх, к груди.

– Я в тот момент был примерно как ты – не спал, не жрал… Как сквозь Крымские горы прошли, с трудом до сих пор понимаю, потому что в таком состоянии мог три раза тоннель протаранить… как-то обошлось. Вышли в море. Идем по дамбе. Доходим до этого вот самого кемпинга. Причем, что интересно, ко мне несколько раз подходил Ванька и говорил какие-то странные вещи, но я на эти вещи в тот момент просто забивал, не слушая, – не до них было. Дошли. Встали на стоянку. Народ, как водится, сготовил пожрать, а я взял чашку чая и ушел на дамбу, подальше. Сидел, ждал, когда они разойдутся, чтобы не говорить ни с кем. Потом, смотрю, разошлись вроде бы. Допил чай и пошел в эту самую связку. Понимаешь, если бы я в другом состоянии был, все, вероятно, сложилось бы иначе. Но я был почти в точности как ты – и поэтому даже удивиться не успел, когда меня на входе огрели по затылку «колбаской». Слово «ой» не додумал до конца в тот момент. «Колбаска», Ит, страшная штука. Это длинный такой мешочек, наполненный мокрым песком… им человека оглушить – как нечего делать. Когда я очнулся… – Он осекся. – Они мне выдрали руки из плеч, привязали к столу и пустили по кругу. Кажется, несколько раз. Два или три. Всей колонной. Шестнадцать человек.

Ит замер. Скрипач вздохнул. Рука его снова пришла в движение и переместилась к левому боку.

– Я помню только то, что было вначале, – продолжил он. – Это… это было больно. Очень больно. Дело в том, что они накурились травы, и то, что они делали, показалось им чертовски смешным и веселым. Мне в тот момент, конечно, так не казалось, но потом… а, ладно, не суть. Что было той ночью, я помню кусками – и думаю, это к лучшему. Помню, что сперва орал, потом уже не мог и стал слышать, как орут под дверью – это дядя Коля был и Ванечка, они требовали, чтобы немедленно открывали, но поди, попробуй что-то потребовать у толпы обкурившихся мужиков, которым очень хочется хоть кому-то вставить… А потом помню, что было снова и снова больно, и дальше – все равно. Думаю, я вырубился. Да нет, не думаю. Знаю. Вырубился, и всех дел.

Рука замерла на ребрах и двинулась к солнечному сплетению. Медленно-медленно…

– Очнулся я на следующий день, уже ближе к вечеру. В кабине, на койке, в машине дяди Коли. Боль адская, ни есть, ни пить, ни ссать, ничего не могу. Больно везде и тошнит все время. Первые сутки лежал, как труп. На второй пить смог, на третий до сортира доковылял с Ванькиной помощью… На четвертый вроде бы и вовсе полегче стало, тонус восстановился, руки перестали болеть… Мы же ребята крепкие, да и агентская практика сказывается. Но это тоже ерунда. Главное – другое. Знаешь, я, когда там лежал, в этой кабине, вдруг понял – а ведь мне легче! Все болит, все раскурочено, но, черт возьми, мне легче, потому что я понял одну простую вещь, которую до того все никак не мог вычислить. Мы слишком хорошо жили, Ит. Особенно последние четверть века. Слишком хорошо. Слишком правильно. Даже несмотря на задания, на кажущуюся грязь и пакость. Наш мир, он ведь был почти идеальным. – Скрипач печально вздохнул. – Муж, жена, сын, дом, птицы, друзья, общее благополучие… да много всего… А ведь мир, он на самом деле – не такой. Он совсем не такой, Ит. И мы про это забыли.

Рука скользнула к покалеченному плечу, Ит дернулся, но Скрипач удержал его.

– Не надо, – сказал он. – Даже не пробуй. Я тебя знаю так же, как себя, и сейчас ты никуда не денешься. Знаешь почему? Во-первых, тебе некуда деваться, а, во-вторых, надо ли? И в-третьих, я тебя не отпущу. Я все равно сейчас сильнее, ничего не выйдет.

Ты все-таки дослушай.

Дальше было в некотором смысле даже забавно. Когда я, едва оклемавшись, стал выползать из кабины… ха, знаешь, что эта кодла задумала? Меня прикончить, чтобы самим потом не сесть. Дядя Коля их тогда крепко прижал – оказывается, пока я там валялся, он застращал всю колонну так, что они света белого уже не видели. Ну, это все я быстро разрулил. Поговорил с ними, объяснил, что и как… в общем, помирились, и дело с концом. Они мне еще в Стамбуле хорошо проставились, а потом мы этим же составом во Францию сходили, затем в Испанию, в Италию… утряслось все само собой, и слава богу. Но я эти три месяца все время думал… Я думал, что тебя надо как-то спасать. Любой ценой. Из каждой страны звонил Васильичу, узнавал, как ты там… он говорит, что у тебя все в порядке, и я… если не в порядке, то хоть в море топись, а если все хорошо, то жить как-то можно. Ну а дальше… пришли из последнего рейса в Москву, я к Васильичу, а он неожиданно говорит – ради бога, возьмите вы его с собой, потому что у меня народ уже бунтует. Не слепые все, видят, к чему дело идет, а сделать ничего не получается. Может, говорит, хоть вы как-то… И вот тут я понял то главное, о чем хочу тебе сказать. Мне кажется, ты меня сейчас не очень понимаешь, но, может быть, потом, когда придешь в себя, разберешься. Я люблю тебя. И я очень хочу, чтобы ты жил. Даже если меня не будет, чтобы ты жил. И где бы мы ни были, то место, где есть ты, – для меня всегда останется лучшим местом на Земле. Понимаешь? А чем можно заменить любовь, которой больше нет? Что сильнее, что способно как-то разбудить тебя, заставить начать бороться? И я понял что. Ненависть. И только ненависть. Ненависть, Ит, она порой даже сильнее любви, а что говорить про моменты, в которых и любви-то никакой нет? Я понял, что нужно сделать так, чтобы ты стал по-настоящему меня ненавидеть… и придумал вот это все. Что я, собственно, еще мог? У меня было не так много вариантов. Что было, то и было. То и есть.

Ит внезапно почувствовал, что дыхание его помимо воли учащается, возбуждение накатывало волной, и справиться с ним не было никакой возможности.

– Ничего другого, – продолжил Скрипач. Рука его, лежавшая на ребрах Ита, слева, вдруг напряглась. – А потом…

Ит слабо вскрикнул.

– Наверное, это правильно, – с легким сомнением подытожил Скрипач. Еще несколько секунд он удерживал Ита, затем отпустил и встал с протяжно скрипнувшей кровати. Поднял с пола джинсы Ита и свой «терьер».

Ит с трудом сел.

Скрипач сунул ему в левую руку штаны, в правую – пистолет. И то и другое Ит покорно взял и в смятении замер. Что с этим делать?..

Скрипач отступил на шаг. Ит встал.

– А теперь стреляй, – приказал Скрипач. – Давай, не стесняйся и не тяни. Штаны только надень сначала, а то набегут, и неудобно получится. Знаешь, я даже рад, что все вот так заканчивается. Тем более что жить после того, что с тобой сделал, я все равно не сумею. И материал мы никому не отдали… может быть, это и есть способ разорвать навсегда этот проклятый круг. Стреляй. Я не могу больше.

Они стояли друг напротив друга. В комнате царил полумрак, но свет был не нужен, зрение вполне позволяло различать почти все. Скрипач замер, глаза его сузились, он закусил губу и неподвижно смотрел на Ита, ожидая. Выражения на его лице было не разобрать.

А у Ита в голове в тот момент царила полная сумятица. Ни одной целой мысли не осталось, только какая-то дикая и стремительная мешанина из обрывков и кусков. Что-то билось изнутри, что-то рвалось наружу, разбивая голову на сто миллионов осколков, что-то распадалось, рассыпалось, чудовищный набат колотил в виски… господи… шел за мной… вот так… шестнадцать человек… не может быть… три месяца… что же это… зачем… боже мой… и… как я мог… что… что я… что… всего лишь фраза, и вот так… его же из-за меня… что же это такое… чуть не убили… боже мой…