— Ай-ай-ай! — заахала экономка, и тугие сборки серой юбки заходили на ее тощих боках. — И такой своевольнице поручают малое дитя! Чего не наглядится оно, чего не наслушается в кабаке, где хозяйка — неразумная вдова, а служанки — дерзкие ветреницы!

Берта вспылила:

— А зачем же вы бегаете к неразумной вдове что ни день то за вином, то за сидром, то за кусочком пожирнее да послаще? Вы всегда клянчите только до завтра, а отдать собираетесь на том свете угольками!.. Вон она, ваша Эмилия! Совсем ее заездили, еле плетется. Идем, Иоганн!

Мальчик, отведя испуганный взгляд от посеревшего лица взбешенной экономки, засеменил за Бертой.

— И такому разноглазому змеенышу достанется все богатство дуры Франсуазы! — прошипела вслед ему экономка.

— Торопись! — крикнула Берта бледной, худенькой девочке лет пятнадцати, согнувшейся под тяжестью полных ведер. — Хозяйка твоя приготовилась грызть тебя. Чего ты у них служишь, не понимаю! Уж лучше в самом бедном доме работать, чем у такой ведьмы! Забеги к нам как-нибудь, потолкуем о твоей судьбе. Может, матушка Франсуаза пожалеет и возьмет тебя к себе.

— Приду… — чуть слышно ответила Эмилия и заторопилась, расплескивая воду и спотыкаясь.

Берта влетела в кухню возмущенная. Но матушка Франсуаза не стала ее слушать. При виде Иоганна она пришла в восторг и тут же, взяв его за руку, потащила показывать гостям.

Мальчик забыл неприятную встречу и весь сиял. Он был счастлив — его любила эта добрая, ласковая женщина. И он любил ее, чувствовал себя спокойно в ее чистом, теплом доме. Страшные дни Мариембурга остались позади и туманились в памяти. Лица отца и матери уже нельзя было отчетливо вспомнить. Долгие блуждания по проезжим дорогам забывались, как тяжелый сон. Измученное тело отдыхало, а сердце отогревалось.

— Ваши милости, посмотрите-ка на этого красавчика! — говорила Франсуаза, поворачивая Иоганна во все стороны. — Кто скажет, что этот малыш едва не умер с голоду на пороге «Веселых челноков»? Не сегодня-завтра весь квартал станет: гордиться им.

Микэль с нежностью погладил светловолосую голову мальчика:

— Здравствуй, Иоганн! Какой ты нарядный!

— Здравствуйте, дедушка Микэль. Мою новую шляпу матушка Франсуаза велела оставить на кухне, а башмаки… — Он выставил ногу и с торжеством показал обновку.

Все засмеялись.

— Не «матушка Франсуаза», а просто «матушка», — поправил Якоб Бруммель. — Теперь она тебе как родная мать.

Иоганн вспыхнул и быстрым движением припал к коленям Франсуазы. Та громко всхлипнула и закрыла лицо руками:

— Благодарю Тебя, Господи! Я жила и сама не знала, для чего и для кого. Ты послал мне сына.

Полные плечи ее вздрагивали. По щекам Микэля текли слезы. Маэстро оглянулся на столпившуюся кругом молодежь и нарочито громко позвал:

— А ну-ка, Роза, красавица, тащите сюда пива на всю компанию! Выпьем за здоровье матушки Франсуазы и ее нарядного сынка! Выпьем за наследника «Трех веселых челноков»!

Черноглазая служанка выросла как из-под земли. Она кокетливо присела перед любезным гостем и вихрем умчалась в погреб.

Скоро они с Бертой внесли целый бочонок лучшего пива и разлили его по кружкам. Все уселись вокруг общего стола. Франсуаза настояла, чтобы первый тост был за благополучную дорогу маэстро в его родной Гарлем и за здоровье всей его семьи. Следующий тост торжественно провозгласили за процветание «Трех веселых челноков», за золотое сердце хозяйки и за нового маленького гражданина Брюсселя. Потом пили за каждого из присутствующих. Особо выпили за Берту и Розу — достойных помощниц матушки Франсуазы. Микэль предложил два тоста: за принца Оранского и за знаменитого рыцаря походов императора Карла — Рудольфа ван Гааля. На языке его вертелось имя Генриха, но один из подвыпивших моряков-зеландцев перебил его:

— А я пью за благополучное возвращение домой…

— За меня уже пили, друг мой, — остановил его Якоб Бруммель.

Моряк озорно расхохотался:

— Нет, сударь, за ваш отъезд не хочется пить. Лучше бы выпить за ваш приезд сюда вновь. Я говорю: за благополучное и скорейшее возвращение домой его королевского величества!

Все остолбенели от неожиданности. Франсуаза, желая замять неловкость, послала Берту за флейтистом. Коли праздник — так праздник, пусть молодежь опять потанцует. Она увела Иоганна и уложила спать. После стольких впечатлений маленький нидерландец совсем засыпал. Вернувшись снова в зал, она услышала:

— Итак, еще раз — за попутный ветер, с которым отплывает от берегов Нидерландов наш милостивый король Филипп Второй!

— Но-но-но!.. — остановил моряка товарищ. — Что-то ты больно часто стал поминать милостивого короля нашего! Не распускай язык, это тебе не парус!

— А я что? — не унимался моряк и скорчил благоговейную рожу. — Я верноподданнически молю Господа…

Студент Альбрехт, завсегдатай «Веселых челноков», лукаво сощурил глаза:

— А ты бы поменьше о Господе, приятель. Знаешь, какое теперь время. Забыл про возобновленный «Эдикт»? О Боге простой смертный ни говорить, ни думать не имеет права. Ему полагается думать…

— …о сатане!.. — подсказал первый моряк.

— Нет, — возразил Бруммель. — За мысли о сатане, как и за рассуждение о Боге, полагается на костер..

Вошел флейтист и с порога уже заиграл мотив старой брабантской песенки. Мужские голоса дружно подхватили было его, но Франсуаза сказала:

— Вы, верно, все забыли, ваши милости, что мы имеем честь провожать настоящего маэстро? Давайте-ка попросим любезного хозяина нежданной пирушки спеть нам, порадовать наши сердца.

Подвыпивший моряк проплясал в такт своей импровизации и запнулся.

докончил, стуча кружкой, Альбрехт.

Якоб Бруммель не стал отнекиваться. Он наиграл флейтисту напев и, отодвинув стул, приготовился.

— Я спою вам, друзья, про Ламораля Эгмонта, храброго нидерландского полководца.

Лицо его сразу стало вдохновенным и особенно красивым. Внесенные Бертой свечи озарили высокий белый лоб и лучистым отсветом скользнули по волнистым прядям волос. Чистым, задушевным голосом маэстро начал:

Загремели кружки, застучали каблуки, все зааплодировали. Восторг был общий.