Амар, первым выбравшийся на глинистый берег, скользнул под низкие ветви ив, где стоял его велосипед, и проворно отвязал привязанный к багажнику сверток. Забравшись на камень, они устроились на солнце и принялись за еду. Вдруг со своего возвышения они заметили на другом берегу мальчика, который, пристроившись между камней, старательно стирал свою одежду и раскладывал на солнце. Заслонив ладонью глаза от солнца, Мохаммед внимательно посмотрел на него.

— Джибли, — объявил он. Амара не интересовало, откуда паренек — городской или из деревни, — поэтому он продолжал жадно жевать финики и хлеб, глядя на невысокие, ощетинившиеся кактусами холмы, окружавшие озеро, и посматривая в небо, где показался ястреб: медленно вплыв в поле его зрения, птица раскинула крылья и заскользила над землей, пока не скрылась за ломаной линией горизонта.

— Где ты сейчас работаешь? — спросил Мохаммед.

Амар рассказал ему свою историю.

— Сколько платят?

Амар назвал цифру, вдвое уменьшив ее.

— Вот это да! Хороший мааллем?

Амар пожал плечами. Это движение и выражение его лица означали примерно следующее: «Что хорошего может быть в наше время?» Мохаммед понял и спорить не стал. Сам он, как слышал Амар, работал приказчиком и посыльным в одной из лавок отца. Амар откинулся на камне, лежать было очень удобно, и он хотел провести несколько минут на солнце, наслаждаясь сытостью. Но непоседа Мохаммед крутился возле него, болтая без умолку; Амар пожалел, что не поехал один.

— Вчера ночью случился еще один большой пожар рядом с Рас эль-Ма, — сказал Мохаммед. — Восемнадцать гектаров выгорело.

— К концу лета в Марокко вообще не останется пшеницы, — заметил Амар.

— Похоже, что так.

— Из чего же будем печь хлеб зимой?

— Придется без хлеба посидеть, — спокойно произнес Мохаммед.

— Что же тогда есть?

— Пусть французы об этом думают. Попросят прислать из Франции.

— Может быть, — ответил Амар. Сам он не очень-то был в этом уверен.

— А не попросят, так еще лучше. Беда разразится скорее, если люди будут голодные.

Мохаммеду было легко так рассуждать: самому-то голодать не придется. Отец его был купцом и, наверное, имел дома запас муки, масла и нута, чтобы в случае чего продержаться пару лет. Зажиточные фесцы и богатеи всегда хранили огромные запасы продовольствия на крайний случай. Готовиться к осаде было одной из городских традиций: такие ситуации возникали не раз даже после французской оккупации.

— Так велит Истиклал? — спросил Амар.

— Что? — рассеянно переспросил Мохаммед, внимательно глядя на деревенского паренька, который закончил стирку и, присев на корточки, ждал, пока высохнет его одежда.

— Насчет того, что лучше, чтобы люди голодали?

— А ты что, сам не видишь? Если люди будут жить, как прежде, с вечно набитым брюхом, все так и пойдет своим чередом. А вот когда они проголодаются и будут горевать, что-нибудь да случится.

— Кому ж охота голодать и горевать? — сказал Амар.

— Совсем ничего не соображаешь? — настойчиво спросил Мохаммед. — Или не хочешь, чтобы французы отсюда убрались?

Амару вовсе не хотелось, чтобы разговор принимал такой оборот.

— Пусть эти собаки горят в аду, — сказал он.

Вот в чем была беда Истиклала и вообще всей политики: о людях говорят так, словно это не настоящие люди: вещи, цифры, животные — что угодно, только не люди.

— Ты был на этой неделе в Зекак-эр-Румане? — спросил Мохаммед.

— Нет.

— Когда случайно окажешься, погляди на крыши. На некоторых домах камни тоннами лежат. Ай-яй-яй. Сам увидишь. Похоже на стены, но они не скреплены: бери и кидай.

Амар почувствовал, как сердце его учащенно забилось.

— Ouallah?

— Поезжай и посмотри, — сказал Мохаммед.

Амар помолчал, потом сказал:

— Большие дела скоро начнутся, да?

— B'd draa[40]. Еще какая, — беспечно ответил Мохаммед.

Внезапно Амар вспомнил, что ему рассказывали о семье Лалами. Узнав о том, что старший брат Мохаммеда — член Истиклала, отец выгнал его из дому, и тому пришлось бежать в Касабланку, где его схватила полиция. Теперь он сидел в тюрьме, ожидая суда вместе с еще двадцатью юношами, задержанными за участие в террористической деятельности, прежде всего за провоз ящиков с ручными гранатами из Испанского Марокко. В глазах многих он даже стал героем, поскольку ходили слухи, что французские газеты писали, будто он и еще один фесец проявили особую жестокость, совершив несколько убийств. Тогда, значит, Мохаммед знал куда больше, чем говорил, а он, Амар, даже не мог спросить его, что правда, а что ложь в истории с его братом: правила этикета воспрещали подобные расспросы.

— А что ты собираешься делать, когда это наконец начнется? — спросил он наконец.

— А что ты будешь делать? — парировал Мохаммед.

— Ana[41]? He знаю.

Мохаммед посмотрел на него с сожалением и улыбнулся. Глядя на эту улыбку, Амар почувствовал, как в нем поднимается волна неприязни.

— Хорошо, я тебе скажу, что я собираюсь делать, — решительно произнес Мохаммед. — Я собираюсь делать то, что мне прикажут.

Хотел Амар того или нет, но это произвело на него впечатление.

— Значит, ты…

— Нигде я не состою, — прервал его Мохаммед. — Но когда придет тот самый день, каждый будет подчиняться приказам. Majabekfina[42].

Амар постарался не думать о сцене, которая могла бы последовать, решись он высказать мысль, вертевшуюся у него на кончике языка: «Даже богатеи, вроде твоего отца?» Произнести такое было бы серьезным оскорблением, даже в шутку. Затем, как и подобает истинному мусульманину, он на миг задумался о прелестях военной дисциплины. Ничто и никто, размышлял он, не может сравниться с государством, которое честно насаждает законы Ислама огнем и мечом. Быть может, Истиклал, добившись победы, вернет эту славную эру? Но, если партия стремилась к этому, отчего ж не говорила ни слова в своей пропаганде? Пока у власти стоял настоящий султан, партия толковала о богатых и бедных, сетовала, что не может издавать свою газету так, как ей того хотелось бы, и намеками критиковала монарха за мелкие просчеты или за всякие мелочи, которые он не сделал. Но с того самого дня как французы убрали султана, партия твердила исключительно о том, что его нужно вернуть. Однако если бы он вернулся, все опять стало бы как прежде, а подобное положение дел вряд ли устроило бы Истиклал.