Эти мемуары Френсиса вызвали у Бузилы зависть, превосходящую разумение. Почему один человек должен быть так одарен — не только приятной биографией, но и красноречием, способным заворожить квартет бродяг у костра под мостом? Почему не изольется словами то, что лежит и преет на сердце у Дика Дулана, то, что ему позарез нужно выразить, хотя, что нужно, он и сам никогда не поймет.

Так вот, этот большой вопрос остался без ответа, и волшебных слов не нашлось. Ибо в фокусе злобного внимания Бузилы оказались туфли говорливого Френсиса — самый желанный и, не считая горящих палок и планок в костре, самый заметный под чикагским мостом предмет. И Бузила Дик залез к себе под рубашку, где носил с колорадских времен нож, и вытянул его из ножен, сделанных из картона, клеенки и бечевки, и сказал Френсису: я отрежу, к матери, твою ногу; объявил это, одновременно сделав выпад, и все-таки преждевременно объявил, ибо реакция у Френсиса в те дни была, наверное, получше, чем теперь, в ванной у Джека. Реакция была пружинистая, жилистая и взрывная, и прежде чем Дик, принявший днем слишком много сивухи, купленной из соображений цены, а отнюдь не пользы для здоровья, успел чем-либо загладить свою запальчивость, Френсис отразил секач, направленный уже не на ногу, а на голову, потеряв в процессе две трети указательного пальца правой руки и приблизительно три миллиметра оконечности носа. В страшном крене, теряя кровь, он выбил нож у Бузилы и, схватив его за штанину и под мышку, с размаху, о Агнца гнев, ударил об устой моста, где было написано стихотворение, — ударил, как тараном, и расколол Бузиле голову от левой теменной области до чешуйчатой части затылочной кости, и бросил окровавленное, бесчувственное, протекшее и мгновенно ставшее мертвым тело.

Из этой неподконтрольной ситуации Френсису запомнился позыв к бегству, желание самое частое — после желания ни к чему не стремиться. В спешном порядке поискав потерянные фаланги и заключив, что они окончательно ушли в пыль и бурьян и никакой и ничьей руке их оттуда не извлечь, задержавшись еще чуть-чуть для рекогносцировки — не с целью возмещения утраченной части носа, а скорее для того, чтобы запомнить, как выглядела эта доселе неотъемлемая часть, Френсис пустился бежать и тем возобновил состояние столь же приятное для его существа, сколь и естественное, — бега по периметру бейсбольной бубны после удара битой, бегства от обвинений, от женской и мужской клеветы, от семьи, от уз, от обнищания духом через ритуалы исправления и, наконец, бегства как такового, как чистого выражения душевной склонности.

Он нашел дорогу до товарного двора, нашел там товарный вагон с открытой дверью и так оставил без завершения очередной эпизод, череда которых и составляла истинную и полную историю его жизни. В больницу он явился, когда поезд прибыл в Саут-Бенд, Индиана, и молодой врач спросил его: где палец? А Френсис сказал: в бурьяне. А кончик носа? Если бы ты принес мне кончик, мы бы, возможно, сумели его пришить, и ты бы даже не вспомнил, что терял его.

К тому времени все уже перестало кровоточить, и Френсис снова был избавлен от тех неумолимых сил, что так часто стремились оборвать нить его жизни.

Он остановил кровотечение из своей раны.

Он остановился, твердый в своей нерешительности, перед лицом капризной и враждебной судьбы.

Он остановил, о дивный человек, самое смерть.

Френсис вытер лицо полотенцем, застегнул рубашку, надел пиджак и брюки. Он кивнул Бузиле, принося извинения за то, что лишил его жизни, и одновременно желая показать, что сделал это не нарочно и надеется на понимание со стороны Бузилы Дика. Бузила улыбнулся и приподнял кепку, открыв сияние, увенчивавшее его голову. Френсис увидел черепную трещину, которая вилась и поблескивала среди волос, как речка, и Френсис понял, что Бузила Дик в раю или в такой близости от рая, что уже приобрел качества ангела Господня. Дик снова надел кепку, и даже кепка испустила сияние, подобно солнцу, когда оно пробивается сквозь легкую серую тучку. Да, сказал Френсис, виноват, я сильно разбил тебе голову, но, надеюсь, ты помнишь, что у меня были на то причины. И протянул усеченный палец. Ты знаешь, что без пальца нельзя стать священником. Нельзя служить мессу с такой рукой. И бейсбольный мяч не кинешь. Он потер шишку на носу култышкой пальца. Шишка тут, да черт с ней. Доктор сильно ее забинтовал, но зачесалось, и я содрал. Потом воспалилось, я снова к доктору — а он говорит: нельзя было срывать бинты, теперь я должен ее выскоблить, и шишка у тебя будет еще больше. И так и так была бы шишка. Ну и черт с ней — такая шишечка ведь не очень меня портит? Я не жалуюсь. Я больше пяти лет обиды не держу.

— Френсис, ты как там? — крикнула Элен. — Ты с кем разговариваешь?

Френсис помахал Бузиле Дику, сочтя, что кое-какие долги насилия погашены; но это не заставило его забыть о разгуле мученичества, творящегося вокруг: о мучениках гнева, алкоголя, неудач, утрат, неблагоприятной погоды. Альдо Кампьоне жестом дал понять Френсису, что, несмотря на отсутствие в таком деле закономерности, молитвы иной раз доходят до адресата; однако откровение это мало утешило Френсиса, ибо с тех пор, как закончилось детство, он ни разу не знал, о чем бы ему помолиться.

— Эй, бродяга, — сказал он, выйдя из ванной, — не поднесешь бродяге выпить?

— Он не бродяга, — сказала Клара.

— Да разве я не знаю, черт возьми? Он настоящий человек. Рабочий человек.

— Что это ты побрился? — спросила Элен.

— Чесалось. Четыре дня — и волос обратно в кожу врастает.

— Тебе это, правда, к лицу, — сказала Клара.

— Это точно, — подтвердил Джек.

— Я знала, что Френсис интересный мужчина, — сказала Клара, — но бритым вижу его первый раз.

— Я думал: сколько бродяг на моей памяти умерли в бурьяне. Просыпаешься, весь засыпан снегом, а он уже замерз к хренам, окоченел. Некоторые все-таки встают и уходят своими ногами. Со мной самим так бывало. А другие так и остаются навсегда. Ты, когда скитался, не встречал такого Бузилу — Дика Дулана?

— Не встречал, — сказал Джек.

— А еще был один, Поконо Пит — умер в Денвере, как кирпич затвердел. И Собачник Фелтон — этот доплыл в Детройте: напустил в штаны и примерз к тротуару. А еще один чудила, — его так и звали Шестая Палата, без фамилии, — когда его нашли, у него из носу росла красная сосулька. Сколько же их — и никогда у них ничего не было, и не знали они ничего, глупые, воришки, сумасшедшие. Рыжий Фил Тукер, недоросток, замерз весь скрюченный, коленками к носу. Так вместо того чтобы разогнуть, его похоронили в половинке гроба. Господи помилуй, сколько дураков. И наверняка ведь все так помирают, и наверняка все попадают на небо, если только оно есть.

— А я так думаю: умер, в землю закопали, и всё тут, — сказал Джек. — А небо там всякое — это для меня одна бессмысленность.

— Ты все равно туда не попадешь, — сказала Элен. — Тебе забронировано в другом месте.

— Тогда я с ним, — сказала Клара. — Кому это небо надо, если там одни монашки. Скучища, господи.