Тому не жаль было ни денег, ни этих людей. Потому что в один прекрасный день по улице пошли один за другим КАМАЗы с кирпичом, бетонными блоками и калиброванным брусом и разделали непокрытый участок дороги так, что ни одна машина, не протащившись как следует брюхом по этим колдобоинам, не могла добраться до своих ворот. Воскобойниковы не без удивления, но с любопытством следили за приготовлениями. И так в одно прекрасное утро они увидели, как из домика пенсионера Глухова, отданного строительным рабочим, вышли четыре мужика в оранжевых комбинезонах и исполинскими бензопилами Black & Decker к вечеру попросту отпилили половину дома, причитавшуюся миллионеру. Ничего подобного «Сады» не знали, потому что всегда были тихой идиллией коммунизма и не представляли себе преображающей мощи капитала. Через пару месяцев на месте старой половины дома выросла новая – но что это была за половина!.. Рядом с нею дача Воскобойниковых, когда-то бывшая предметом их неистощимой гордости, смотрелась, как жалкая избушка, достающая крышей едва ли до половины глухой стены высоченного трехэтажного дома с просторной галереей, глядящей на закат. Проклятый миллионер не только отгородился от них глухой стеной, не прорубив в их сторону хотя бы крошечного оконца, чтобы знать, как живут-поживают его соседи, садоводы Воскобойниковы, но и украл у них все послеобеденное солнце, целиком присвоив его себе.

Чук подарил Геку машину, покупал все, что тот просил, – бумагу, холст, любые краски… Но сближаться с ним нынешним и с его друзьями не стал. Мы ведь жили, как во сне, и Гек, и я, и все зимние дачники, внезапно оказавшиеся хранителями прекрасного наследства времени чаепития. И каждый дом, который мы снимали, был сном о счастье: оно могло быть таким или этаким, с дверью на второй этаж или без, с трюмо, в котором мир отражался до бесконечности, пока не исчезал в тусклой дымке ртутной амальгамы; с деревянными, черными, под камень, колонками под бюсты Аполлона и Афродиты или с огромным кожаным креслом, в которое следовало усаживаться надолго, может быть, на целый день, укрываться пледом и, наугад раскрыв любую из сохранившихся в этом сне книг, незаметно засыпать над первым же абзацем: «…География Каспийского моря в античности есть, в сущности, история нескольких цитат, уцелевших от неизвестного произведения неизвестного автора, которые и много веков спустя использовались для создания “историй” и “географий” из тех же самых литературных обломков…» Некоторые сны становились любимыми, и тогда человек старался обосноваться в них надолго, перетекал из зимы в лето, пока хозяева дачи не замечали, что жилец давно уже лучше их освоился в их сне о прекрасном, и, ревнуя, не прогоняли его.

В то время с Геком и случилась история: он снял запустевший после смерти хозяина дом и решил остаться в нем навсегда. Он был слишком счастлив и поверил в счастье. У него была возлюбленная и ребенок, сын. Он сам был неотразим – настолько переполняли его любовь и творчество. В то лето он рисовал по картине в день. Он был гениален. Возможно, он видел все нереально, возможно, напротив – именно тогда он и был по-настоящему зрячим. Дом был ничем не выдающийся, собственно говоря, только половина простого, деревянного, оштукатуренного и побеленного дома, когда-то выстроенного известной в «Садах» красавицей Музой Федоровной и ее братом Жоржем. Жорж был цветовод артистического склада: с ранней весны до поздней осени одна волна цветов сменяла другую в его персидском саду, окатывая каждого, кто открывал калитку, каким-то райским ароматом: нарциссы, тюльпаны, пионы, лилии в обрамлении кулис из сирени и роз… Муза Федоровна музицировала на кабинетном рояле, вывезенном ее мужем из Вены как трофей для нормальной жизни. Сам муж, дядя Сережа, отставной майор, патетически читал стихи собственного сочинения – в общем, в эпоху чаепития это был знаменитейший дом. Но потом дядя Жорж умер, и, хотя цветы по-прежнему волнами сменяли друг друга в его саду, не давая траве заглушить себя, все разладилось и стало никчемным: дядя Сережа до дыр протер на локтях рукава своего майорского френча и занимался декламацией, только крепко залив за воротник. Рояль типа «миньон» навеки замолк; в нем свили себе из соломы гнезда и довольно плодовито неслись две рыжие курочки. В общем, дом исчерпал ресурс бравурной жизни и задумчиво ветшал, когда в пустующую половину Жоржа однажды въехал Гек со своим семейством.

И тут ему совершенно сорвало крышу, хотя он был довольно крепок на голову. Он вдруг поверил в возможность быть – или даже оставаться – счастливым, купив этот дом. Конечно, этот дом с прекрасным садом, с подвалом, полным добра, с солнечной терраской и темноватыми, но уютными комнатами, был создан не просто для жилья, но для жизни, для того, чтобы выходить утром в сад, вдыхать аромат цветов, умываться под рукомойником, слушая птиц, а вечером, после работы с красками или в саду, садиться на галерее с чашкой чая, спокойно курить, наблюдая, как любимая срезает цветы для свежего букета, и слушать, как гремит кузнечик в остывающей зелени…

Однажды мы с Геком залезли в подвал дома и, шаг за шагом продвигаясь вперед, стали извлекать оттуда вещи времен вечернего чаепития: корзины, горшки, ящики для яблок и для луковиц тюльпанов, мешки с побелкой, изржавленный дамский велосипед с лопнувшей на заднем крыле сеткой, закрывающей спицы колеса от случайного попадания легкого платья; были там вилы, лопаты, грабли и прочий инструмент, который так и хотелось оживить и пустить в дело; были странные орудия, назначение которых было нам непонятно; были лисьи капканы, рамки для пчелиных сот и медогонка, фонарь путевого обходчика и вкопанные в холодную глину бутыли со старым вином. Одну такую бутыль мы выволокли на свет; но, вместо вина, из нее выплеснулся странный, белый, похожий на чайный гриб скользкий пузырь, который тут же порвался, разбрызгав вокруг темную, похожую на кровь жидкость, – и мы с изумлением смотрели, как засыхает на солнце эта живая оболочка умершего вина, а может быть, какое-то неизвестное, в темноте бутыли созревшее живое существо…

– Я понял… – прошептал вдруг Гек. – Ты только не смейся… Они нашли, эти люди… Рецепт счастья: они им владели. Они претерпели и воевали – и поэтому поняли… Самое главное… Сами они уже не могут ничего рассказать, они жалки и стары, но вещи – они много красноречивее, посмотри…

Я готов был согласиться, но вдруг – так что я даже вздрогнул от неожиданности – прямо у нас за спинами раздался хриплый каркающий голос:

– Ну, хлопцы, что будем делать: разваривать заварушку или заваривать разварушку?!

Это был дядя Сережа, черт бы его взял, уже набравшийся, в вонючей серой майке и грязном платке, завязанном четырьмя узелками и надетом на голову. Гек, видно, решил поддерживать хорошие отношения с будущим соседом, потому что, хлопнув старика по спине, весело сказал:

– А давай, дядь Сереж, заварушку заварим, а разварушку разварим!

– Во! – довольный ответом, вскричал дядя Сережа: – Будешь, значит, дом покупать?

– Есть такая мысль, – вежливо сказал Гек.

– А покойника не боишься? – вдруг серьезно спросил дядя Сережа.

– Какого покойника?

– Который здесь вот на стропилине висел, – тихо сказал дядя Сережа. – На галерее. Аккурат, где ты куришь. Я каждый вечер смотрю: и как он тебя ногами-то не задевает…