Понятно, что ни с пакетом, ни с коньками Зинуля расставаться не собиралась.

Из-за шифоньера торчали лыжи с одним отломанным верхом. На всякий случай. Лыжи нашептывали всегда одно и то же: а вдруг однажды выпадет снег, Зинуля проснется в хорошем настроении, кто-нибудь позвонит в черный старый телефон и пригласит на лыжную прогулку… А сколько лет она не прыгала на оранжевых выцветших прыгалках? Не читала книг, которые по случаю натаскала в свою коморку? А сколько лет она не надевала соломенную шляпку? Не пила из хрустальных бокалов? Ах!

Устоявшаяся компания, каким-то чудом поместившаяся на такой малой площади, развлекалась как могла, когда к Зинуле отваживался кто-нибудь прийти.

Поскрипывали стулья, постанывала гитара, позвякивала посуда. Мы-то знаем, что все они рассказывали сказки, но посторонним в звуках старых вещей слышались лишь надоедливые нотки. Гость держался до последнего, пока какая-нибудь из картин не отталкивалась самоотверженно от стены и не обрушивалась ему на голову.

После очередного выпада чванливых вещей, Зинуля порядком разозлилась и решила от них избавиться. От всех разом!

Она пошла в магазин и купила упаковку пакетов для мусора.

Зайдя домой, Зинуля в первую очередь схватила коньки. Но уже через секунду ее морщины разгладились и на глазах выступили благодарные слезы счастья. Ведь коньки находились в том самом пакете, который подарил ей тот самый мальчик…

И лыжи? Как их выбросить? А вдруг когда-нибудь утром…

И соломенная шляпа… и книги…

И комната вдруг снова наполнилась мечтами и песнями ее веселых и надоедливых вещей, к которым прибавилась еще одна особа – упаковка мешков для мусора. На тот случай, если хозяйка все-таки решится на крайние меры.

Мой котик был не таким, как все.

– Как тебя зовут?

– Мавр! – сказал котик и понюхал мои глаза, наивно полагая, что их можно выпить или съесть.

– Ты чей?

– Ничей.

– Будешь мой.

Это чудо я положила в сумку и принесла в свой дом. И он не сопротивлялся.

С самого первого дня Мавр вел себя, как настоящий мужчина: он сбрасывал одежду непрошеных гостей со стульев и метил ее; с утра до вечера рассказывал о своих болезнях и неудачах и позволял себя вкусно кормить.

Надо еще сказать, Мавр был очень ласковым и нежным котиком. Стоило мне обнять этого негодника, как моя одинокая душа обретала новые силы.

Я купила ему дорогой ошейник с бубенцом и выпускала гулять. И если Мавру хотелось вкусно поесть, он возвращался, позвякивая ошейником. Я и сама не ела таких деликатесов, какими кормила любимого котика.

Однажды я почувствовала себя особенно одиноко и протянула руки к Мавру, чтобы он излечил меня от тоски. Но у котика, по всей вероятности, были другие планы. Он вывернулся из-под рук во двор, даже не удостоив меня своего изумрудного взгляда.

Я бросилась за ним на метельную улицу и закричала:

– Мавр! Мавр!

Но мои попытки принесли мне только крупозное воспаление легких.

Не буду описывать настроение своих легких и своего сердца в те дни. Скажу только, что котик вернулся, когда я была уже совсем здорова.

Он, как всегда, позвонил бубенцом. Но я не обрадовалась этому звуку.

Я уложила его в ту же сумку, в которой принесла в свой дом. Мавр вырывался, протыкая дерматин насквозь.

Когда мы пришли на ту самую улицу, к тому самому дому, где я впервые увидела свое сокровище, я выпустила его.

Он ощетинился и зарычал. Зеленые глаза Мавра метали красные искры. От злости спина выгнулась.

– Если ты оставишь меня, я прокляну тебя навсегда, – шипело что-то внутри него.

Но я вернулась домой одна, не чувствуя ни капли сожаления или угрызения совести. Мне было даже приятно, что я увидела истинное лицо своего друга.

Ее учили совсем не так. В Академии художеств города Алиф было принято положение разводить серую краску с розовой и этой смесью грунтовать холсты. Природа островов туманного Плюроона располагала именно к такому соответствию цветов. В портретной живописи иногда допускалось розовый смешивать с фиолетовым, а в натюрмортах с синим. Наиболее смелые пытались использовать матово-желтый, бледно-голубой или молочно-зеленый. Если бы Маги или даже Магистры могли себе представить, чем собирается Ларуса расписывать огромный театральный купол, ее давно убрали бы с довольствия, а старуха Веда навсегда закрыла бы свои незрячие глаза.

Что сближало их, было загадкой для окружающих. Если муж из народа терял зрение, ему милостивым Владыкой города выплачивали средства для кремирования, женщин просто варили в котле. А здесь вместо того, чтобы прилепиться к мужчине и жить припеваючи на его деньги, как делали это порядочные жены Алифа, Ларуса весь свой скудный заработок делила со старой нищенкой, которую неизвестно откуда притащила в свой дом.

– Что ты рисуешь теперь? – спрашивала Веда.

– День. Просто день. Но мне не хватает ярких красок.

– Если долго плыть по морю, туман Плюроона рассеивается, и солнце светит с раннего утра до позднего вечера. А ночью небо темное, как зрачки. Черное! Там люди пишут совсем другими красками, не как мы. Но и здесь можно добыть ярких красок, Ларуса. Надо только захотеть!

Ларуса хмыкнула:

– Я хотела. Однажды я написала рыжего дракона!

– Да? Ты и вправду дракона нарисовала рыжим?

– Точно!

– Вот забава, – засмеялась Веда, – хотела бы я на это посмотреть. А ведь они действительно рыжие! Надеюсь, тебя не наказали за это?

– Лишили стипендии. Но только на один семестр. Я же не знала, что нельзя рисовать так, как видишь, хотя мы и считаемся самым демократическим обществом.

– Но ты молодец, что нарисовала его рыжим, а не розовым, как все! Бедная девочка!

– Знаешь, Веда, когда я закрываю глаза, мир несется мимо меня со сказочной быстротой. И то, что я вижу, гораздо ярче моих этюдов! Ах! Если бы ты только могла это понять! У меня получается не то! Совсем не то!

Ларуса лихорадочно заходила по мастерской, суживая глаза, потом закрыла их совсем. И вдруг ее осенило:

– Мне нужна черная краска!

– Тихо! Тихо! – Веда даже подскочила на месте. – Что ты! Что ты! Черная краска запрещена вот уже тысячу лет!

– Помоги мне! Веда! Ты ведь знаешь, как добыть ее!

– Я знаю, девочка моя! Я знаю. Но только…