Тут могло помочь только одно. Придется надрезать восемь из десяти волокон и положиться на силу удара по педали – он должен будет порвать оставшиеся два. Это не так надежно, как вывести из строя основной гидравлический цилиндр, да к тому же резать надо будет с превеликой осторожностью. Необходимо получить внешний эффект не прямого среза, а потертости – ведь впоследствии возможен следственный осмотр. Впрочем, если повезет, он окажется невозможным – машину сомнет в лепешку, и осматривать будет нечего. Кроме того, работу следует осуществлять в несколько этапов, потому что потертость в каждом волокне не должна выглядеть свежей, а в двух соседних – одновременной. В общем, сегодня днем я и приступил к делу – со всеми свойственными мне осторожностью, осмотрительностью и артистизмом. Да что там! Многое наверняка спишется на безучастное ко всему и вся качество покрытия квумских сельских дорог…

Ближайшее время придется провести за письменным столом. Это поможет сохранить хладнокровие и ясный рассудок, ибо я сделал решительную ставку на сегодняшний день. Пока опишу вам события минувшего утра, а то, если молчать, воображение унесет меня бог знает куда.

У завтрака есть все основания считаться приятной трапезой. Но в Бринмауре он никогда таковой не бывает. Во-первых, абсолютно рабская привязка к строгому часу посадки за стол – это ошибка. Нельзя заставлять человека вставать с постели раньше, чем окончится необходимое ему время здорового сна. Не следует также торопить его с одеванием и приемом водных процедур, однако у нас они постоянно прерываются ревом тети: «Эдвард! Эээд-ваард! (Как же хорошо мне знакомо это утрированное растягивание гласных в моем имени! Оно всегда сулит неприятности.) Ты уже встал?»

Единственно правильным ответом было бы: «Нет! Сегодня я решил остаться в постели!» – но, увы, мне отчего-то никогда не достает смелости ответить таким образом. Вернее, однажды я это сделал, и тетка тут же, применив пытку издевательствами с перекрестным допросом, вынудила меня признать, что я заболел. После чего вместо сочувствия, заботы, лекарственного чая с тостом и покоя мне досталась значительная доза касторового масла безо всякого завтрака.

В общем, на этот раз я ответил, как обычно:

– Да, тетя. Уже иду. У меня тут… м-м… куда-то подевалась заколка от воротничка.

И зачем мне вечно придумывать оправдания? Тетка все равно им не верит.

– Ладно, хорошо. Поторопись. Завтрак стынет.

– Так нельзя ли оставить его на огне?

Старуха проигнорировала столь очевидный вариант. Понятно: она же нарочно позволяет завтраку стынуть. На прошлое Рождество я подарил ей специальный прибор для поддержания температуры пищи, но никто и не думает им пользоваться.

– А я уж думала, что ты не услышал гонга!

Эта реплика, должен заметить, относится к неизменным элементам тетиного репертуара. Ей превосходно известно, что не услышать звука устрашающего инструмента, коему не место ни в одном приличном домашнем хозяйстве, невозможно. По специальному распоряжению хозяйки дома Мэри колотит в него, пока медь не треснет (надеюсь, однажды это все же случится). И еще: так же хорошо тетя знает, что сам идиотизм предположения, будто после гонга остается нужда звать меня «голосом», оказывает на мою нервную систему необычайно раздражающий эффект.

Мне следовало в свойственной мне комфортной манере завершить обряд утреннего облачения, но, как всегда, я почему-то поддался на подстегивание и скомкал остаток процесса так, что не успел уделить должного внимания, например, вопросу: сочетаются ли подобающим образом носки с галстуком? В любой момент теткин крик мог раздаться вновь, а этого, как подсказывало мое сердце, оно бы уже не вынесло.

С неотвязным ощущением, будто что-то все же осталось упущенным, я слетел вниз по лестнице, опоздав лишь на какие-то двадцать пять минут. Сколько суматохи по ничтожному поводу! Ведь это можно назвать образцом пунктуальности.

Тетя смерила меня холодным взглядом:

– Как я рада, что ты соизволил поспешить. Причесаться, в самом деле, можно и потом. – Она вылила из моей чашки холодный чай и застыла на стуле с видом мученицы, ожидая, пока я поем.

Я вполне способен сам взять себе немного мармелада и налить новую чашку чая (да и вообще я предпочитаю кофе!), но вот заставить свою родственницу не мучить меня таким видом я совершенно не способен. Желает ли она поторопить меня или просто красноречиво подчеркнуть тот факт (в значительной мере воображаемый), что я принес ей неудобство, или просто заставить почувствовать неловкость – не знаю. Но проделывает она это регулярно, а именно, испустив с одинаковыми интервалами ряд глубоких вздохов, произносит неизменную фразу: «Ты сыт, мой милый?» – и отправляется на кухню, всем своим естеством излучая готовность к кипучей деятельности.

Общеизвестно, что завтрак следует поглощать неторопливо, бросая подобающее число рассеянных взглядов на фотографии в утренних газетах. Впрочем, ни одна из них не достигает Ллвувлла раньше, чем к ланчу, а тетя выписывает только «Дейли телеграф». Не представляю зачем… Так что мой выбор за утренней трапезой сводится к двум вариантам: жевать чуть теплую яичницу с затвердевшим поджаренным хлебом в гробовой тишине или беседовать понятно с кем. Слава небесам, если сегодня днем все пройдет успешно, мне больше никогда не придется выдерживать подобных испытаний.

В этот раз молчание было совсем уж ледяным – настолько, что я решил расколоть этот лед:

– Какие у вас планы на сегодня, тетя Милдред?

Не то чтобы возможные телодвижения старухи меня волновали – то есть, конечно, хорошо бы знать, когда можно точно ожидать ее на дороге, чтобы вовремя привести Так-Така в полную боевую готовность, но этот вопрос я задал без особой задней мысли. Надо же было что-то сказать.

– Сначала дела по хозяйству, дорогуша. Тут много всего надо успеть, на это уйдет все, что осталось от утра. (Грубо!) А после полудня, естественно, встреча в лечебнице.

– В лечебнице?.. А-а, вы имеете в виду собрание вашего комитета… Боже, нет, этот тост прожевать невозможно. Когда вы едете?

– К четырем. Если невозможно, дорогой мой, ты сам виноват. Он был поджарен превосходно. А что это ты, дорогой, вдруг так заинтересовался встречей в лечебнице?

– Просто спросил. Что ни говорите, а тост подгорел.

Тетка мрачно взглянула на меня. Старуха не терпит никакой критики в адрес своей обожаемой кухарки. Надо признать, что та редко ее заслуживает, но все же, по моему мнению, не является таким уж образцом совершенства, каким ее выставляет хозяйка. Как я уже упоминал, воображения и утонченности кухарка лишена напрочь.

– Полагаю, – заметила она вдруг (не кухарка, а моя тетя!), – ты просто хотел узнать, когда я уберусь с глаз твоих долой.

Это замечание настолько попало в точку, что я вздрогнул и пролил некоторое количество весьма горячего чая на свои серые фланелевые брюки. Было больно, конечно, но скоро прошло, только пятно, боюсь, останется. Впрочем, бог с ним. Теткин голос между тем продолжал греметь: