Ему поручали и командование Военной академией и Киевским округом, и генерал-губернаторство, затем ввели в Военный совет и даже прочили в командующие Дальневосточной действующей армией взамен Куропаткина, от чего Драгомиров по летам своим и физической слабости категорически отказался.

Часто, по нашим собственным немочам, вспоминаю я и то, как Драгомиров отозвался на предложение высказать свое суждение о введении генерала Е-ва в Военный совет империи: "Заседать в Совете может, совета подавать не может".

Но вернемся ненадолго к рассказам майора-артиллериста. Не все, к сожалению, сохранила память, а книги о Драгомирове как-то не попадались и не знаю, есть ли такие.

…Случилось так, что в алтаре военной церкви кто-то, прошу прощения, наложил… До царя дошло. Командующий округом Драгомиров рвет и мечет. А найти виновного не могут.

Вызывает военного прокурора (взгляд на меня). Спрашивает: как ищете? И говорит: дурачье, психологии не понимаете. А она, между прочим, самое главное в вашем ремесле. Поймите: офицер не позволит, солдат не посмеет. Ясно?

— Так кто же тогда, Ваше высоко…

— Ну как же не понять! Унтер-офицер сверхсрочной службы! Вот где надо искать. От солдат отошел, до офицера же не дошел. Еще разъяснять или сами додумаете?

И что оказалось? Так и есть: унтер-офицер сверхсрочной службы. Чем-то его обошли. (И ко мне: "Учили вас этому в институте? Нет? Как же так?")

— Знаете, майор, как и всякий бурбон, так и Драгомиров третировал, насколько я знаю, военную юстицию. И этот его успех нельзя выдавать за соломонову мудрость. Мне известны случаи, когда он, доверяя анонимкам…

— Правильно. Не ожидал, хотя и рассказывали про вас… Собирает Драгомиров по какому-то поводу все роды войск на банкет. И тост: за Генеральный штаб — мозг нашей армии, артиллерию — ее руки, пехоту — ноги, связь — нервы… ну и все в таком роде. На это он был мастер.

И уже было начали пригублять, как поднимается старенький генерал и говорит эдак нараспев: "Военную юстицию изволили запамятовать, Ваше…"

— Правильно, господа. Прошу прощения. Добавим к сказанному — за военную юстицию, прямую кишку, через которую армия выбрасывает все ей ненужное…

Когда отсмеялись — с тем неподдельным товариществом, которое вырабатывается в человеке в ходе справедливой войны, — майор, озабоченный моим отношением к рассказанному, потрепал меня по плечу, разлил по новой и сказал:

— Вы, юноша, не смеете обижаться по столь невинному поводу. Конечно, бурбон, как и весь генералитет. Начиная с великого князя Николая Николаевича. При всем том Драгомиров же оставил нам здравый совет. Будучи начальником Академии Генерального штаба, он имел обыкновение беседовать с офицерами на вольные темы. И отвечать на вопросы. Спрашивают его однажды:

— Мы тут нередко спорим, Ваше высокопревосходительство, должно ли русскому офицеру самолюбие иметь. Драгомиров помедлил и говорит:

— Видите ли, господа, самолюбие что… его надо иметь, но стыдно показывать.

Разгорелся спор. Некоторые были за то, что терпеть и сносить обиду позорно и безнравственно. Некоторые держались формулы генерала. Уже накинув шинель, чтобы распроститься с обществом, я решил подлить масла в огонь

— Рассказывают еще про Драгомирова, что, как-то сидя в кабинете командующего округом, кабинете, выходящем окнами во двор, он обратил внимание на то, что вызванный им полковник шествует без шашки. Безобразие! Но вот он входит, и шашка при нем.

Отделавшись пустяковым поручением, Драгомиров отпускает полковника, поворачивается к окну: без шашки. Снова вызов, и снова в шашке.

— Что за парадоксы вы выделываете с шашкой? Отвечайте смело. Обещаю повышение по службе, если ответ понравится.

— Ничего парадоксального, Ваше высокопревосходительство. Входя к вам, я навешиваю вашу собственную шашку, а выходя от вас, возвращаю ее на вешалку в приемной.

Остальное профантазируйте сами. Спасибо за приют, угощение и интересный разговор.

Только что выговорил, как страшный грохот потряс землянку. Снаряд ударил в угол наката, сорвав дверь. Холод ворвался в тихую милую обитель, все бросились утепляться, солдаты занялись дверью.

Мамохин, мастер на все руки, руководил делом без спешки и умело. Вскоре все стало как прежде.

— Куда ж вы уходите? Подлили масла и вон!

— Спешу к завтраку, вон уже светает. Пора бы и вам на покой. Честь имею!

25

Самое трудное в работе помощника по тылу — подписывать похоронки. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, когда это делаешь, думаешь не столько о практической стороне — пенсии, льготы адресатов, — а о том, чем для них станет эта страшная весть.

Память избирательна. Это известно. Но почему запоминается одно и смывается другое?

Пришло пополнение. Полевые кухни выкатили на улицу. Наелись, расслабились, курят. Многие после госпиталей. Некоторых знаю: двое из моей роты. В том числе чуваш, отец многодетной семьи. Тихий и покорный человек.

Когда пришло время построения, он оказался на втором плане. Не может не знать, что его судьба в моих руках. Отчасти, конечно, и все же… На днях подорвались на мине два солдата немногочисленной похоронной команды. Одному сильно повредило ногу, другой недели через две вернется.

Подхожу, спрашиваю:

— Из госпиталя? На здоровье не жалуетесь? "Угадай, чудак-человек. Что раздумывать? Помоги". Все кругом догадались.

— Нет, товарищ командир роты, не жалуюсь.

— Есть у меня неприятная вакансия. В похоронной команде. Что предпочитаете: команду или назад в роту?

— Как прикажете, товарищ командир роты. Слышу голос:

— Можно мне, товарищ капитан? Ногу тянет, не подлечили, сказали, годен и так. Похоронная мне бы в самый раз.

Смотрю, нет, не нахал, не прощелыга, по моим 26 годам, старик, ногу держит — заметил с самого начала — в позе исходной позиции балерины.

— Так и быть. Мамохин, приютите ветерана на ночь, а завтра сведете в пулеметную роту.

Недели не прошло — в списках убитых. Похоронка. Что я мог? За что мне терзание? Другое. Еще пополнение. Одна молодежь. Молодец к молодцу. Назначаю тут же, по интуиции, по опыту, по симпатиям командиров взводов (с последующим представлением к званию), командиров отделений. Такова практика. Иду по строю. Сомневаюсь в одном, колеблюсь в другом, но тут нет и не может быть двух мнений.

Не только то, что красавец. Не девица же я. И все-таки. Задаю вопросы, вслушиваюсь в ответы. И в то, что говорит, и в то, как говорит. Списан из авиации по здоровью. Да, авария. Ни на что не жалуется. Рад, что вся эта мура позади и наконец-то на фронте.

— Не смущает вас переход из авиации в пехоту?

— Поначалу смущал, теперь уже нет. Да и мать вздохнула с облегчением. Теперь я у нее один. Отец пропал без вести в первые дни войны. Служил на западной границе.