Как раз перед отъездом в Мидлвэй Аврора предложила одним друзьям продать ей флигелек, которым они все равно не пользовались: это был сарайчик с земляным полом для хранения садового инвентаря, зато в изумительном парке и с чудесной увитой зеленью терраской — летом она могла бы служить рабочим кабинетом. От Авроры не укрылось, как друзья замялись при мысли, что, начав с этого домика-крошечки, она, чего доброго, со временем захочет расширить свои владения. В свете этого испытания им стало ясно, что их дружеские чувства к Авроре не идут дальше удовольствия раза три в год приглашать ее к обеду. Но видеть ее у себя весной, летом, осенью, а может быть, и зимой, если она поставит дровяную печку — эти доходяги-писатели на самом деле ого-го как выносливы! — было решительно выше их сил: полноте, Аврора, вам больше подойдет дворец! А ей подошла бы и клетка, скорей бы только, клетка для обезьян или любая другая в Зоопарке Мидлвэя.

В Париже Аврора жила в жуткой дыре, хотя Врач, спутник, к которому она случайно прибилась, высокопарно именовал это студией. Маленькая однокомнатная квартирка — все, что осталось ей от мужа. Дом стоял так близко к Сене, что отсыревшее ковровое покрытие отставало от пола, краска на стенах пузырилась, а боль простреливала плечо, локоть и запястье, когда она сидела над своими листками, да и листки коробились, словно она вправду поливала их потом и слезами. Но переезжать оттуда она не хотела, и Врач уже не возражал, считаясь с ее правом на свободу, — маленькая уступка так называемой жизни артиста.

Там не было ничего лишнего, голые лампочки, белые стены; стол, стул, матрас и ванна разместились на кусочке паласа. МОНАШЕСКАЯ КЕЛЬЯ, сказала Глория, когда нагрянула к ней; она вообще цеплялась за общие места и штампы, смаковала их со вкусом иностранки, которая выучила язык, как проглотила, залпом, и поэтому хочет, чтобы действительность, хоть ты тресни, совпадала со словами. Будь здесь абажур, она бы, наверно, сказала БОНБОНЬЕРКА, думала Аврора, а если бы на окне стоял горшок с цветком, уж точно упомянула бы МИМИ ПЕНСОН[18].

Глория ухитрилась проникнуть туда, куда никому не было доступа: Аврора не приглашала знакомых домой, а когда звонили в дверь, выбегала навстречу, крича с верхней площадки: «Я сейчас спущусь!» — и останавливала на лестнице даже самых настырных. Она могла, когда не бывала в отъезде, часами лежать на матрасе, рассматривая разводы на потолке; или в ванной, ожидая, пока пар от горячей воды рассеется и осядет капельками, которые будут стекать вниз по облупленным стенам; еще она часто стояла у окна, глядя на стену напротив, всего в двух метрах, причудливо украшенную десятилетиями копившимся голубиным пометом: узоры, разъеденные в камне нечистотами выглядели жутко, а грязно-белые натеки, сползали, задерживаясь в любой неровности и вздымались на этом шатком основании мягкими трубами.

Когда они покупали жилье вместе с бывшим мужем, у них был выбор между квартирой в том же доме на первом этаже, окнами во двор напротив кухни бистро, фирменным блюдом которого был хрустящий картофель — повар, здоровенный парень, жарил его прямо на полу, — и этой, на третьем, напротив глухой стены выселенного дома — продавец, не жалея красок, расписывал, каким он будет в самом скором времени, после реставрации, как заиграет солнце на белых стенах. И они купили эту темную дыру, польстившись на солнце, которое так и не засияло на глухой стене, покрывшейся вдобавок язвами. Но она не жалела о первом этаже, потому что фирменное блюдо бистро пользовалось все большим спросом и по утрам двор служил складом для картошки. А по вечерам через край водосточного люка выплескивалось вонючее масло.

Каждый раз, когда выводились птенцы, Аврора, не считаясь с мнением Лейлы — та из принципа была на стороне голубей, — ломала голову, придумывая, как бы выжить новых соседей. У нее вошло в привычку заговаривать об этом за столом у Врача, чтобы выслушать советы, которые могли оказаться ей полезны. Тема никого не оставляла равнодушным. Один юрист, например, спец по налогообложению, в свое время конструировал водяные бомбы и закладывал их на скат крыши, под которым гнездились голуби. Выпускник Национальной школы управления в детстве любил поймать голубя, вставить ему под хвост зажженную петарду и выпустить в стаю, где он взрывался среди своих собратьев. А одна журналистка вспомнила, как ее первый муж, молодой адвокат, возвращаясь домой с работы, непременно проходил через городской сад, сворачивал шеи парочке голубей и приносил их к обеду. Ей было противно, но все равно приходилось ощипывать их и готовить. Присутствующий за столом токсиколог поведал им, что потребление голубятины в течение месяца отравляет кровь верней всякого мышьяка, и можно спровадить, скажем, опостылевшего супруга к праотцам, не оставляя следов. Журналистка взгрустнула — наверно, об упущенной возможности.

Рассказ о петардах запал Авроре в душу как откровение: помимо жестокости, какая маниакально расчетливая скрупулезность! Это ж какое мужество надо иметь, чтобы так мучить живое существо, засовывать ему в зад петарду, за которой еще надо не полениться сходить в магазин, где их продают. Как-то Аврора принесла с бала студентов-медиков золотистую картонную трубку и разноцветные шарики. Врач, глядя, как она набивает ими карманы, сказал: ну как ребенок! А ведь у нее в руках было грозное оружие. Дома она кинулась к окну и дунула что было сил. Голуби приподняли головки и посмотрели на нее с удивлением и легкой досадой — точно так же Врач на балу смотрел на интерна, швырнувшего в него горсть конфетти!

Голуби не испугались бы даже револьвера или охотничьего ружья: слишком узкое пространство, отделявшее их от Аврориной квартирки служило им защитой, и они это знали. Более того — года два или три назад они решили оккупировать и окно, к которому она прислонялась правым плечом, когда писала. Тщетно она угрожала им — поглощенные своим неумолчным воркованием, пернатые не двигались с места. Не реагировали и на взмах руки, которым она пыталась их спугнуть, а у нее теперь этот жест стал чем-то вроде тика: поднять руку с ручкой и, прежде чем обмакнуть перо в чернильницу, постучать им по стеклу. Согнать их можно было только открыв окно, да и то они не сразу изображали испуг, дожидались, пока она действительно встанет и начнет воевать со шпингалетом.

Они знали за ней такие привычки, о которых она и сама не подозревала. Им было известно, что она уедет и на несколько дней оставит подоконник в их распоряжении, раньше, чем она сама об этом узнавала. Тогда они хорохорились, с торжествующим видом прохаживались за стеклом, раздуваясь пуще обычного. Если за ней не приезжали вовремя — выказывали нетерпение, яростно царапали растрескавшиеся желобки в стене напротив. Когда раздавался звонок, означавший, что ей наконец-то пора, и она кидалась к двери, чтобы не дать подняться пришедшему, кто бы он ни был, голуби вспархивали; она не успевала еще выбежать на лестничную площадку, а они уже садились на окно. Аврора стояла в дверях, не зная, на что решиться: то ли вернуться и согнать пернатых, то ли остановить непрошенного гостя, который уже одолевал крутой подъем. Я сейчас спущусь! — кричала она. И уходила. А голуби знай себе спаривались.