«Да за сорок пять минут я до Опатова дойду, заглянув по дороге в каждую деревеньку», — уже крутилось на языке у Шацкого, но он молча сел в машину. Там пахло освежителями и автокосметикой, была она на ходу, надо полагать, не первый год, а выглядела так, будто только вчера выехала из салона. Пепельница пуста, из динамиков доносится легкий джаз, нигде ни крошек, ни бумажек. Выходит, детей нет. Но замужняя, окольцованная, лет этак тридцать пять. Не хотят? Или не могут?

— Почему Будники не могли иметь детей?

Она взглянула на него подозрительно. Машина двигалась по Мицкевича к выезду на Варшаву.

— Это он не мог, так ведь? — поторопил ее с ответом Шацкий.

— Правда. Почему вы спрашиваете?

— Печенкой чую. Не знаю, почему именно, но это существенно. Будник рассказывал об этом как бы мимоходом, с какой-то легкостью — так говорят мужчины, которые столько раз слышали, что это ничего не значит, что почти поверили.

Она посмотрела на него внимательно. Миновали здание суда.

— Мой муж тоже не может иметь детей. И я ему тоже повторяю, что это не имеет значения, что важно кое-что другое.

— Ой ли!

— Конечно, не в той степени.

Шацкий замолчал, проехали круговой перекресток, оставив позади современный костел — неприглядный, мрачный, гнетущий, который не вязался ни с городом, ни с окружением и был похож на груду красного кирпича — этакие врата в ад.

— А у меня одиннадцатилетняя дочь. Живет в Варшаве с мамой. Мне кажется, она с каждым днем все больше отдаляется от меня.

— И все равно я вам завидую.

Шацкий ничего не сказал, он ожидал чего угодно, только не такого разговора. Доехали до кольцевой дороги (вот уж и впрямь громкое название!) и свернули к Висле.

— Мы с вами начали не лучшим образом, — произнесла Соберай, не отрывая взгляда от дороги. Шацкий тоже не смотрел на собеседницу. — Я вчера об этом думала, мы — пленники стереотипов. Я для вас — глупая провинциалка, вы для меня — самонадеянный нахал из Варшавы. Можно, конечно, и дальше играть в эти игры, но только мне на самом деле хочется найти убийцу Эли.

Она съехала с кольцевой в боковую улочку и остановилась возле большого здания больницы в форме буквы «Г», шесть этажей, восьмидесятые годы. Лучше, чем он предполагал.

— Можете смеяться, мол, захолустная экзальтация, но Эля отличалась от других. Она была ярче, чище, не чета остальным — это трудно объяснить. Я знала ее, знала всех, кто ее знал, знаю наш город даже лучше, чем хотелось бы. А вы, ну что ж, не буду темнить, мне известно, сколько раз вам предлагали перейти в окружную или в апелляционную прокуратуру, какую предсказывали карьеру. Известны ваши дела, известны и легенды об убеленном сединами Теодоре Шацком — рыцаре Фемиды.

Они наконец-то взглянули друг на друга. Шацкий протянул руку, Соберай деликатно ее пожала.

— Теодор.

— Баська.

— Ты запарковалась на месте для инвалидов.

Из бокового кармана дверцы Соберай вынула табличку с голубым логотипом человечка в коляске и положила на приборный щиток.

— Сердце. Два инфаркта. Скорее всего, я бы и так не смогла родить.

4

— Вот бы где поселиться Артуру Жмиевскому[26], — заметил Шацкий, осматривая чистенькое приемное отделение сандомежской больницы. — Мог бы ездить на велосипеде из своего прихода прямиком до Лесной Гуры.

— Он здесь бывает, — отозвалась Соберай, спускаясь вместе с Шацким по лестнице в подвал. — Когда снимали «Отца Матеуша», он так наклюкался, что не обошлось без госпитализации. Нужно было выровнять уровень электролитов в крови. Об этом все знают, ты что, не слышал?

Он сделал рукой неопределенный жест. Что сказать? Что не слышал, потому что не общался с людьми, потому что в одиночестве переживал депрессию? Шацкий перевел разговор на больницу. Он и вправду был удивлен — ожидал увидеть заплесневелые старые корпуса, а тут пусть и чувствовались восьмидесятые годы, но внутри все было совсем неплохо. Скромно, мило, врачи улыбаются, сестрички молоденькие — можно подумать, что снимают рекламный ролик для Национального фонда здравоохранения. Даже зал для вскрытий не вызывал отвращения. По сравнению с варшавским заваленным трупами моргом сандомежский выглядел примерно как пансионат по сравнению с бараком в исправительно-трудовом лагере. На одном из столов лежало алебастровое тело Эльжбеты Будниковой.

Прокурор Теодор Шацкий попытался вообразить ее себе как жену Будника, но ничего не получалось. Он никогда никому не сознавался, что, глядя на мертвое тело, не думает о мертвеце как о некогда живом человеке, для него это всегда кусок мяса — такой подход не дает сойти с ума, хоть со смертью он сталкивался не раз и, казалось бы, мог к ней привыкнуть. Он знал — то же происходит и в голове патологоанатомов.

Шацкий смотрел на тревожащее своей белизной тело и, естественно, различал подробности — темно-русые волосы, слегка вздернутый носик, узкие губы. Была она миниатюрной, маленькие ступни, узкие бедра с торчащими костями таза, небольшая грудь. Роди она детей, выглядела бы, пожалуй, по-другому. Была ли красивой? Почем знать. Труп — он и есть труп.

Взгляд его вновь и вновь возвращался к горлу, рассеченному почти до самого позвоночника, — по мнению евреев, а не исключено, и арабов тоже, это был самый гуманный способ умерщвления. Значит ли, что она не терпела мук? Он сильно сомневался, да и гуманность кошерной бойни была для него неочевидной.

Хлопнула дверь, Шацкий повернулся, и ему чудом удалось, во-первых, скрыть изумление, а во-вторых, не попятиться назад. Вошедший человек в длинном анатомическом фартуке выглядел как представитель неизвестной расы гуманоидных великанов. За два метра ростом и чуть ли не столько же в плечах, телосложение медведя; своими ручищами он мог бы закидывать в топку уголь быстрее, чем обычный человек лопатой. К огромному телу крепилась голова с добродушным румяным лицом и забранными в хвост соломенными волосами. Этакий мясник из многовековой династии мясников — у таких умение разрубать туши сидит в генах. Разве нашлось бы для него лучшее место?

Преодолев шок, Шацкий сделал шаг вперед и протянул руку.

— Теодор Шацкий, районная прокуратура.

Великан робко и мило улыбнулся, заключив ладонь Шацкого в свою теплую мясистую лапу.

— Павел Мясницкий, очень приятно. Бася о вас рассказывала.

Он не понял, шутка это или нет, но на всякий случай принял за чистую монету. Великан вытащил из кармана фартука резиновые перчатки и, подходя к столу, с треском их натянул. Прокуроры уселись на пластиковых стульчиках возле стены. Врач хлопнул в ладоши — ударная волна докатилась до дверей, и они содрогнулись.