его в свои объятия. Он не сопротивлялся, я видела это, и я была рада обнаружить, что он добровольно пошел в объятия звезд. Он был невредим, если не считать глубокой колотой раны на груди, которая, несомненно, означала его конец.

Красавица, которой была Каталина, отражала его спокойствие, порез на ее горле был знаком ее собственной смерти, и, если я не ошибаюсь, их руки, казалось, тянулись друг к другу, словно даже сейчас они желали соединиться, чтобы никогда не расставаться. Я с легкостью исполнила их желание, отступив назад, чтобы сотворить свою магию и позволить своему водному Элементу взять верх, когда я соединил их гроб в одно целое, их руки скользнули друг к другу.

Резкий вдох раздался у меня за спиной, и я повернулась, в горле встал комок, твердый, как водоросль, когда я встретилась взглядом с бедным, дорогим Ксавье. Он был бледен лицом, все еще слаб от нанесенных ему ран, но, похоже, противоядие Василиска сделало свое дело. Со временем он исцелится, но не от этого горя. Это, как я знала, никогда не пройдет.

— Ксавье, я… — начала Тори, но слова подвели ее. Подвели всех нас, правда.

Слезы продолжали бежать по моим щекам ровными ручьями, и я позволила им стекать, как они того желали, зная, что держать их в себе — все равно что болтать со смертоносным данзердилом северных рек. Если держать горе в себе, оно будет кипеть, бурлить и плеваться, пока не вырвется наружу, поэтому лучше дать ему вырваться наружу и встретиться с ним лицом к лицу. Боль должна была быть прочувствована, как и все эмоции. И как всегда говорил мой папа: «Мы должны чувствовать плохое так глубоко, как море, потому что тогда мы сможем почувствовать радость так же высоко, как луна».

— Ксавье, я очень сожалею о твоей утрате. Твоя мать была звездой, сошедшей с небес, пришедшей, чтобы светить нам, она была так дорога нам всем, мне, моему отцу. Ее след в Норе никогда не будет забыт, и мне, как и всем пилигримам Юнетида, выпала честь знать ее. Что касается Дариуса… — я подавилась этим именем, отчаянный всхлип вырвался из меня и перешел в рыдание.

Ксавье сломался передо мной: в один момент — дом, в следующий — руины. Пошатываясь, он подошел к замерзшей могиле своего брата, встал над ней и тихо заплакал, прижавшись ко льду.

— Это моя вина, — прохрипел он. — Он увел нашего отца от меня. Я должен был убить этого ублюдка до того, как это могло случиться.

Тори покачала головой, казалось, она хотела сказать что-то, чтобы опровергнуть обвинения, которые он на себя свалил, но вместо этого она опустила голову и перевела взгляд на гробы. Она была стальной, твердой, холодной и неподвижной в своем горе. Она разрушила ее, эта потеря. Я видела это, видела, как она вырезала что-то жизненно важное из ее души и оставила ее бесплодной без этого, неспособной даже почувствовать ветер на своих щеках, так как боль в ней взяла верх над всем.

Я бросилась к мальчику, который на моих глазах превращался в мужчину в стенах Норы, к этому Акруксу, который был вынужден скрывать свой Орден, который жил в доме страха и беды, пока его мать находилась в рабстве у чудовища поместья. Я обняла его, и он прижался ко мне, уткнувшись лицом в мое плечо, в то время как наше горе выплескивалось наружу, распутываясь, как бечевка, прежде чем связать себя в узы опустошения, которые создали истинное родство между нами.

— Я не хочу жить без них. Я не хочу быть здесь, когда их больше нет, — всхлипывал он, мускулы его рук выжимали из меня весь воздух, но я позволила ему улететь с ветерком. Я могла не дышать ради дорогого друга, брата, порожденного любовью наших родителей друг к другу, а теперь еще и нашей общей болью по поводу гибели членов нашей семьи.

— Так ощущается сейчас, в самом деле, сладкий Пегас, — прошептала я, протягивая руку вверх, чтобы провести пальцами по его темным волосам. — Возможно, какое-то время будет даже хуже, но эту боль мы должны терпеть, потому что здесь остались другие, кто любит нас до самого солнца и за его пределами, другие, кому мы нужны, чтобы продолжать двигаться вперед к холмам надежды.

— Я не хочу, — упрямо прорычал он. — Я не хочу отпускать. Я хочу повернуть время вспять. Я хочу убить своего отца, я хочу убить его, мать твою!

Он вырвался из моих рук, в одной руке разгорелся огонь, а на другой выросли точеные сосульки. Его дыхание было тяжелым и яростным, плечи напряглись, прежде чем он отбросил магию и упал вдвое, агония снова охватила его.

Я пересела на землю рядом с ним, мое собственное сердце разрывалось на части под ударами косы смерти. Тори молчала, неподвижная, как железо, она стояла на фоне этой смерти, как будто ее тело было заморожено рукой времени.

Я протянула к ней руку в знак предложения, но она, казалось, даже не заметила этого, не в силах упасть здесь с нами, что-то раскололось и кровоточило в ней так глубоко, что слезы были бесполезны. Я знала, что лучше не толкать ее, поэтому просто крепче прижалась к брату, которого считала своим.

На нас троих опустилась тишина, Ксавьер прижал колени к груди и уткнулся в них лицом, а я начала напевать мелодию, которую играли на похоронах моей матери. Колыбельная Шайлин. Песня о прощании и грядущих утрах. Она была грустной и успокаивающей одновременно, парадокс надежды и печали, которые встречались в ритме, как две божьи коровки на падающем листе.

— Возьми меня за руку и найди меня здесь. Я живу в ветре и траве, моя дорогая. Когда я тебе понадоблюсь, позови меня по имени. Ты почувствуешь меня рядом с дождем. И я, я, я, я буду ждать тебя за завесой. Но, пожалуйста, любовь моя, не жди меня. Мое время прошло, мои семена посеяны. Так что живи жизнью радости и любви, а я буду наблюдать за тобой сверху. Величайшее шоу только началось, мое место занято, моя песня спета. Я буду улыбаться с каждой твоей улыбкой, я буду смеяться с тобой, когда наступят великие времена. Так что живи для меня и живи для себя. Увидимся в звездной лагуне… увидимся в звездной лагуне.

Моя рука нашла руку Ксавье где-то во время песни, и когда последние слова сорвались с моего языка, мои слезы высохли на щеках, и мы так