Объективное абсолютно размежевание в представлении о будущей, выстраивающейся тогда системе международных отношений с неизбежностью привело к тому, что ельцинская речь так и осталась благим пожеланием. Она была в каком-то смысле отброшена, отвергнута историческим процессом. Заклинания о мире, дружбе и сотрудничестве остались в области риторики. Из этой речи не было сделано практических выводов.

И сделано быть не могло. Потому что США в то время вступили в эпоху однополярного мира. Они это очень хорошо понимали. Они понимали, что сейчас надо очень быстро укрепить свои позиции, используя для этого слабости России. Началась эпоха триумфализма, когда американское военно-политическое влияние никем и ничем не сдерживалось. Напомню, что Китай в то время не был государством, которое могло бросить вызов США. Он только вышел из длительного периода собственной неопределенности, отстраивал свою экономику. Китай в то время был великим отсутствующим на геополитической карте мира.

Россия была «присутствующей». Но она присутствовала только как объект, который предстояло встроить в однополярный мир во главе с США. Вот в чем состояла американская доктрина. Тогда как Ельцин считал, что будет двухполярный мир с центрами в Вашингтоне и Москве. А вот здесь была его очень большая ошибка, большой стратегический просчет.

Возвращаясь к тому памятному визиту, должен отметить, что долго в хорошем рабочем состоянии Ельцин не удержался. На следующий день после выступления в Вашингтоне он поехал к Роберту Доулу. Это был тогда один из ведущих республиканских политиков, сенатор, представитель от Канзаса. В то время он был лидером республиканцев в сенате, а в 1996 году стал кандидатом от республиканцев на президентских выборах, но проиграл Биллу Клинтону.

Одним словом, это была очень влиятельная фигура. Мы все отправились на виллу Доула в городок Уичито (у нас его чаще называют Вичита), столицу Канзаса. Уичито показался мне самым скучным городом на земле. Куда ни бросишь взгляд, всюду бескрайняя равнина. Где-то засеянная и застроенная, а где-то пустая. Это середина, сердце США. Удивительно тоскливое место.

И там Борис Николаевич, видимо решив, что он успешно выполнил свою задачу накануне, захотел немного расслабиться. И выступить перед студентами местного университета, а также теми, кто приехал с Доулом из Вашингтона, Ельцин вышел уже изрядно подшофе. Он начал разыгрывать из себя такого незлобивого, добродушного русского мишку. Пытался веселить публику.

Должен признаться, что я тогда впервые испытал стыд за руководителя собственного государства. Причем стыд не интеллектуальный, какой возникает, когда человека, за которого ты болеешь, обыграли, он не справился с серьезной задачей. Такого рода чувство я испытывал по отношению к Горбачеву. Который со встреч тет-а-тет с западными руководителями выходил, делая все большие и большие уступки. Здесь же был стыд чисто человеческий. Было некое покушение на достоинство, но это покушение осуществляли не американцы, они были лишь реципиентами того покушения на достоинство, которое осуществлял, к сожалению, президент моей страны. Который незатейливыми прибаутками, гримасами и неумными шутками пытался расположить к себе аудиторию.

При этом сам Борис Николаевич, по-видимому, был убежден, что он неотразимо и очаровательно располагает к себе аудиторию и повышает свой авторитет в американском истеблишменте. Но обменявшись впечатлениями с нашими дипломатами и журналистами, я понял, что у нашей части аудитории было совсем другое мнение. Думаю, что и у американской части публики сложилось впечатление, что приехал человек, который пытается заискивать перед ними. Они вежливо посмеивались, вяло аплодировали, но это был далеко не триумф. У меня было ощущение, что Доул испытывает неловкость за своего гостя. Думаю, ему бы гораздо больше понравилось, если бы перед местной достаточно большой аудиторией, а в зале университета собралось несколько сот человек, выступил тот президент России, которого на самом деле были готовы видеть в Соединенных Штатах Америки. Сосредоточенного, грамотного, подготовленного к новому российско-американскому диалогу. К сожалению, это было совершенно не так.

На следующий день мы перелетели в Канаду, и там Ельцин выступал перед канадским парламентом. Не исключаю, что кто-то накануне вечером провел с Борисом Николаевичем воспитательную работу. Там уже он был опять в хорошей форме, выступил достаточно хорошо, это был фактически римейк того спича, который он произносил в Вашингтоне. С поправками на канадскую специфику, с этой страной у нас были традиционно достаточно развитые торговые отношения. Помню, как он встречал гостей перед своим выступлением вместе с премьером Канады, в светло-сером костюме, снова бодрый, подтянутый.

В общем, это было два Ельцина. Которых я лично видел во время поездки. Потом я еще несколько раз видел такого Ельцина со знаком плюс на закрытых встречах. Но в публичном пространстве я все чаще наблюдал другого Ельцина. Того, что прославился на весь мир, когда дирижировал оркестром в Берлине в конце августа 1994 года на церемонии по поводу завершения вывода Западной группы войск из Германии.

Я бы сказал, что его пьяные эскапады в Канзасе были провозвестниками того позора, который обрушился на страну уже в 1994 году. И это было естественно, потому что, чем старше Ельцин становился, тем больше он сдавал. Ему было все труднее удержаться на этой грани между собственно президентским стилем и президентом, срывающимся в алкоголизм.

Американцы этим пользовались. Позже была опубликована книга заместителя госсекретаря США Строуба Тэлботта «Билл и Борис», где подробно описывалось, как американцы намеренно спаивали Ельцина. В частности, во время обедов с Биллом Клинтоном. Клинтон мог выпить полбокала белого вина. Ельцин выпивал 5–6 бокалов. И потом на переговорах он вел себя исключительно решительно, очень хотел понравиться американцам, затыкал рот своим советникам и принимал такие решения, которые были выгодны США, например по югославскому кризису.

Здесь надо уточнить, каким образом я оказался свидетелем того, как действовала наша дипломатия в эпоху раннего Ельцина. В августе 1991 года провалился так называемый ГКЧП, в силу исключительно плохо подготовленной акции по переходу власти от Горбачева и недопущению прихода к власти Бориса Ельцина. После этого в короткие сроки было принято решение о запрете КПСС (знаменитый документ, который Ельцин публично показал Горбачеву). После этого закрылась и та организация, в которой я работал, а именно ЦК КПСС и его международный отдел, где я был одним из консультантов. В комплекс зданий на Старой площади вселилась веселая ватага новой демократической администрации, которая прежде всего с большим интересом стала заниматься той собственностью, которой располагал ЦК КПСС: пансионатами, поликлиниками, домами, квартирами. И занималась этим долгие годы, потому что все это надо было перераспределить и поделить. Продать и распродать.

Оставаться в системе власти в такой ситуации было сложно и затруднительно. У меня было несколько предложений. Работа в государственном аппарате меня не привлекала, потому что государство развалилось, а каким будет новое государство, тогда было совершенно непонятно. Я принял предложение возглавить международное направление в газете «Московские новости», которое поступило от нового главного редактора Лена Карпинского, занявшего этот пост вместо Егора Яковлева, перешедшего на телевидение (он был назначен генеральным директором «Останкино»).