Когда они пришли, я уже была почти в коме. У меня оказался серьезный кишечный спазм, который мог привести даже к летальному исходу. Не знаю как, но им все-таки удалось сбить мне температуру. Через несколько часов мне стало гораздо лучше.

– Ей пока нельзя есть обыкновенную пищу, – сказал доктор. – К еде ей придется привыкать заново, понемножку. А пока давайте ей только козье молоко.

За козьим молоком надо было ходить довольно далеко. И каждый день мы с пани Брониславой отправлялись пешком к дому, где обитала женщина, державшая коз. Козы мне очень понравились. Они были спокойные и добродушные и даже давали себя погладить. А вот чего я просто не выносила, так это запаха козьего молока. Но удивительное дело, несмотря на то что каждый раз меня чуть не рвало, когда я его пила, потом все проходило, и день ото дня мне становилось лучше. Каждый раз мне давали большую пол-литровую кружку молока, и я всегда надеялась, что там больше пены, а молока совсем немного. Но пани Бронислава была начеку. Увидев обильную пену в кружке, она приказывала хозяйке: долейте еще немного. А иногда молоко становилось таким противным, что пить его было просто невозможно. Это пани Бронислава добавляла в него какие-то травы, которые она считала лечебными. Не знаю, что это были за травы. Молоко от них горчило, но я стойко его выпивала. Противиться было нельзя.

Лагерь оставил на мне много шрамов. У меня развился туберкулез и появились проблемы с кровообращением в ногах и руках. Время от времени травмы давали о себе знать. И татуировка на руке иногда начинала гореть. Я ее инстинктивно прятала от посторонних глаз. Но я хорошо знала, что и пани Бронислава, и ее мать были в курсе и понимали, что она означает. Но никогда и ничего мне не говорили. Словно лагерь и все, что там происходило, подлежали сдаче в архив за ненадобностью, за исключением тех случаев, когда об этом вспоминали в воспитательных целях, чтобы я хорошо себя вела. Но лагерную тьму и ту боль, которую она вызывала, надо было устранить.

Однако в Освенциме все говорило об этой боли, даже дом, в котором мы жили. Дом принадлежал раньше еврейской семье. Немцы выделили его пани Брониславе, когда отобрали ее дом для строительства лагеря в Биркенау. Но в доме оставались еще следы присутствия прежних хозяев. На кухне прекрасно смотрелся старинный семисвечник, менора, который хозяева не смогли вывезти, когда их переселяли в Варшавское гетто. Когда-то его зажигали по субботам, а теперь он никому не был нужен. Однако семисвечник остался здесь, в нашем доме, и напоминал о том, что прошлое все еще здесь и у этих стен есть своя история страданий и насилий, которую стоит рассказать. Пани Бронислава об этой еврейской семье ничего не рассказывала. Они никогда сюда не вернутся. Приговор подписан, и этот дом больше им не принадлежит. Так распорядилась судьба. Точнее, людская злоба и жестокость.

Наша жизнь проходит, а места, где мы жили, остаются. Земля, которой до строительства лагеря в Биркенау владели пани Бронислава и ее муж, никуда не делась. Ее годами топтали и немцы, и узники лагеря. В нее вгоняли гвозди железнодорожной колеи и шпал, держащих рельсы параллельно друг другу. На этой земле погибло множество народу. Сотни тысяч людей проходили через ворота лагеря, даже не подозревая, что когда-то здесь жила женщина, удочерившая меня, Бронислава Рыдзиковская. И не догадываясь, что до Биркенау здесь шла нормальная жизнь. А потом нормальный дом стал воротами в ад.

Так обычно говорят о строении, у которого нет ни крыши, ни потолка, ни даже старинной мебели, как в моем новом обиталище в Освенциме. По всей вероятности, владельцев дома попросту убили. И ставни, которые в мирное время они открывали и закрывали, еще на месте, только теперь их открывают и закрывают другие люди. Жизни старых и новых владельцев переплелись самым циничным и жестоким образом.

И последняя уцелевшая синагога на Костельной площади уже не та, что прежде. Ее тоже отобрали у законных владельцев и разграбили: не осталось ни книг, ни молитв, ни смолы для воскурений. Конечно, несколько евреев, уцелевших в Биркенау, время от времени туда заходят, но звук старинных молитв с трудом приживается в ее стенах. Творившееся здесь зло слишком велико, чтобы все вернулось на круги своя.

Пани Бронислава старалась держать меня подальше от этого места. Из-за татуировки у меня на руке многие горожане стали думать, что я еврейка, и она делала все, чтобы меня оградить от лишних разговоров. И вовсе не потому, что была антисемиткой. Наоборот, она принадлежала к семье, принимавшей участие в антифашистском сопротивлении, и ее брата расстреляли в Аушвице. Его арестовали за помощь узникам лагеря. Почти сразу после его ареста умерли их родители, от инфаркта и инсульта. Пани Бронислава не могла забыть эту историю, хотя и гордилась своей семьей. Страх, что преследования могут снова начаться, несмотря ни на что, был велик у всех, в том числе и у нее. Она боялась за меня, боялась за себя.

Это она рассказала мне о том, что случилось весной 1941 года возле самой синагоги. Немцы собрали там всех евреев Освенцима. Их выстроили в шеренгу, чего раньше никогда не делали с горожанами, пересчитали и занесли в список. А потом вывезли, кого куда. По большей части – в гетто в Бендзине, Сосновицах и Хжанове. Всё старались обставить как предложение переехать в новые, более комфортные условия. В это практически никто не поверил. На самом деле так начался первый этап на пути к уничтожению евреев.

После освобождения из Аушвица некоторые из них вернулись. Они принялись реставрировать кладбище, а в синагоге обустроили всеобщий молитвенный дом. Им хотелось попытаться все начать сначала. Однако постепенно община стала разваливаться. «Мы не сможем здесь остаться, просто не выдержим», – говорили они. Освенцим во всех сердцах вызывал пока еще слишком живые видения. Для всех и каждого единственным решением проблемы было уехать, чтобы начать новую жизнь и не погибнуть под гнетом пережитого.

Несмотря на все усилия пани Брониславы, многие ее знакомые называли меня «еврейка». «Как поживает маленькая евреечка?» – часто спрашивали ее. И дети, с которыми я начинала понемногу общаться и играть во дворе или в окрестных лугах, тоже сообщали: «А мама говорит, что ты еврейка». Я пыталась им объяснить, что это не так, но они твердо держались на