— Чего ты мелешь? — сурово спросил ездовой.

— Я дело говорю, — озираясь по сторонам, сказал Миронов. — Конечно, командиров, коммунистов они расстреливают, а ты-то человек подневольный…

— Вот, — сказал Степан и достал из-под сена две рифлёные лимонки. — Прямо под взрывчатку и суну, понял? Вот будет и плен…

Миронов вытер ладонью лицо и улыбнулся:

— А ты молодцом, Стёпа!

— Экзамены устраивать! — пробормотал Степан. — Нашёл время!

Обхватив своими лапами-клешнями колесо, он наконец вырвал его из капкана.

— Н-но, рóдные, давай! — гаркнул он.

И тут, разворачивая телегу, Степан заметил двух поджарых, пропылённых фашистских солдат, которые зло и испуганно смотрели на него из-за дерева. Это двое вооружённых ручным пулемётом мотоциклистов, искавшие выход к опушке, наткнулись на обоз.

Широкое лицо ездового отразило мучительную внутреннюю борьбу. Первой мыслью Степана было броситься под телегу и уползти, второй — схватить с телеги карабин, а третьей — не делать ни того, ни другого, потому что ползти — позор, к карабину не поспеть, а вот обоз, который ему доверен, надо угонять в лес, спасать от гитлеровцев.

Все эти фазы душевной борьбы отразились на лице ездового в тот промежуток времени, когда колесо телеги делало четверть оборота. Степан подчинился третьей, самой важной мысли.

— Миронов, стреляй! — закричал он, как в граммофонную трубу, так что эхо пошло гулять по лесу, и погнал своих битюгов вперёд.

Мужественный, умелый сверхсрочник, несомненно, должен был выручить Степана точным огнём.

Но Миронов повёл себя странно, даже невероятно. Как будто особым, избирательным чутьём уловил лишь первую мысль Степана, а остальные заблудились, рассеялись по лесу.

Миронов бросился на землю и притих, словно ожидая, чем закончится эта любопытная сценка.

— Миронов! — взвыл Степан, нахлёстывая лошадей. — Стреляй!

Но сверхсрочник, пятясь, пополз в соснячок, под защиту ветвей. А мотоциклист, тот, что был с пулемётом, справился с потрясением, вызванным неожиданной встречей, и уже наставил ствол со зловещим раструбом пламегасителя на конце. Только то обстоятельство спасло ездового, что при развороте телеги заводные лошадки заслонили его своими крупами от фашистов.

Послав короткую очередь по лошадям, пулемётчик присел, высматривая Степана.

Палец его потянулся к спусковому крючку, лицо исказилось, как это всегда бывает с человеком, который стреляет в противника с близкого расстояния и даже слышит удары пуль в тело… Но очереди не последовало.

Позади мотоциклистов возник Лёвушкин — в растерзанном, мокром ватнике и брезентовых бесшумных сапогах. Раздались два одиночных автоматных выстрела.

Затем Лёвушкин бросился к телеге мимо оцепеневшего Степана и, схватив флягу, приварился к ней пылающим ртом.

Даже если бы в этот момент Лёвушкин увидел наведённый на него пушечный ствол, то и тогда не мог бы оторвать себя от фляги: такое было на его физиономии упоение и блаженство. Наконец фляга была опустошена.

— То-то, слышу, у вас идёт веселье, — сказал Лёвушкин и бросил флягу на ящики. — Шуму-то, шуму, тихо помирать не умеете…

Степан же, глядя на Лёвушкина удивлёнными, застывшими глазами, приложил ладонь к боку, ещё более изумился и сполз под остановившееся колесо.

— Ты чего? — бросился к нему Лёвушкин. — Чего, Стёпка?

— Задела! — сказал ездовой. — Слушай, Миронов там! — Он указал на соснячок, где ещё колыхались ветви. — Убежал… Тащи его, Лёвушкин… Трясця его матери, тащи!..

На дороге уже не стреляли.

Покинувший опушку Гонта поспел к дороге как раз в ту минуту, когда Топорков, поняв, что мотоциклистов им не одолеть, крикнул Бертолету: «Отход!» — и приготовился прикрывать отступление.

Гонта ещё не добежал к месту боя, не успел выбрать позицию и, сунув ствол МГ в рогульку раздвоенной сосенки, держа пулемёт неловко, как отбойный молоток, дал в сторону мотоциклистов неприцельную, наугад, очередь.

Безостановочно работающий затвор сжевал остаток ленты, выплюнул последнюю гильзу и осёкся.

Но этой очереди было достаточно: помогая друг другу, немцы кое-как развернули мотоциклы на узкой песчаной дороге и умчались, оставив в лесу двух солдат «без вести пропавшими».

Этих-то солдат, лежавших ничком на земле, Гонта и остальные партизаны, возвращавшиеся после боя у дороги, увидели, когда разыскивали обоз. Неподалёку от солдат, выпятив ободья рёбер, лежали и две заводные партизанские лошадки.

Затем глазам партизан предстала картина ещё более неожиданная.

Истерзанный, в грязи и царапинах, Лёвушкин держал одной рукой за воротник старшину-сверхсрочника Миронова, а другой бил его по круглому лицу, которое легко, как воздушный шарик, моталось от одного плеча к другому.

Степан же сидел на земле, прижав алую ладонь к боку, и подбадривал рассвирепевшего разведчика хриплыми возгласами:

— Врежь ему, Лёвушкин! В плен гаду захотелось!

Увидев Гонту, Лёвушкин швырнул Миронова на землю.

— Вот… — сказал он. — Дезертир, сволочь! Хотел ещё прирезать меня в соснячке… Бросил обоз.

— Где Беркович? — спросил Топорков.

— Там. — Лёвушкин кивнул в сторону деревни, и губы его дёрнулись, словно от нервного тика. — В голову.

— Так, — качнул головой Гонта и подозвал Галину: — Перевяжи ездового.

Затем он обратил взгляд на Миронова.

— Встань! — приказал Гонта, и Миронов быстро вскочил. Глаза его, уже подплывшие синевой, сновали, как маятник у ходиков. Тик-так, тик-так… От Бертолета — к Гонте, от Гонты — к Топоркову. В нём ничего не осталось от бравого и уверенного в себе сверхсрочника. Эта разительная перемена несколько озадачила Гонту, и он прикусил губу, размышляя над происшедшим.

— Сволочь он, — бормотал Степан, пока Галина разрезала на нём влажную от крови рубаху. — Бросил! Убежал!

— У меня автомат отказал! — крикнул Миронов торопливо. — Я хотел за помощью! А Лёвушкина в соснячке не разобрал, думал — фашист. Я к вам хотел, за помощью… Товарищи!..

Лицо Гонты стало тяжёлым и однообразно-жёстким, как булыжник. От человека с таким лицом нельзя было ожидать сочувствия, и Миронов это понял. Он перевёл взгляд на Топоркова. Этот человек, иссушенный, сдержанный, неторопливый, не мог прибегнуть к самосуду, нет, он никак не мог поступить не по закону!

— Товарищ майор, — взмолился Миронов. — Вы ж кадровый! Ей-богу, автомат неисправный… Отказал! Так я кинулся за помощью. Могли ж обоз захватить. Всё оружие!.. Ведь не за себя же думал!

— Постойте! — сказал Топорков Гонте. Он подошёл к телеге, оторвал доску в крышке одного из ящиков с оружием и достал новенький, блестевший смазкой ППШ. — Чёрт с ним, пусть берёт и воюет. Нам каждый человек дорог!