с арены, раскланявшись во все стороны, заревела ярмарочная публика пьяная; что львы, пусть их сотню согнали б и чтоб все ревели, — не услышишь за гамом, который публика устроила Акиму.

— Чего ревут, — сказал тогда Аким, — радуются или огорчаются, что не растерзали? Затем ведь и явились: любопытно посмотреть, как львы Никитина разорвут.

А через год после случая со львами такой трюк придумал, здесь же, в Нижнем, на ярмарке. Народ ярмарочный, сам знаешь, какой — обалделый: в первую очередь интересуются торговыми делами, затем и приезжают сюда. Их надо бить по голове, если хочешь сборы полные иметь. Вот Никитин и объявляет в афишах полет воздушного шара, да не одного, а с человеком на трапеции. Вся ярмарка кричит об этом, за сколько времени до полета сад Бразильского и все улицы окружающие, соседние битком набиты народом. Волнуются, ждут. И что же, появляется шар, в корзине пилот, а под корзиной трапеция. Ахнула публика, а Аким Никитин на трапеции в парчовом боярском костюме, в котором на арену в дни своих бенефисов лошадей выводил. Вдруг из корзины шара посыпалась туча разноцветных бумажек, а в них объявление, что в следующую субботу бенефис Акима Никитина…

Пришли в цирк. На арене репетиция. Алексей Максимович с любопытством стал наблюдать черновую работу артистов, а дядя Гиляй отправился искать Акима. Он оказался в конюшне, кормил и чистил с помощником лошадей.

— Аким, я к тебе Горького привел, принимай!

— Гиляй, да что же ты, соломенная шляпа, не предупредил, — забеспокоился Аким Александрович.

— Идем, идем, он уже в цирке, ждет нас. Никитин познакомил писателей с артистами, показал им конюшни и лошадей, которых очень любил и холил, и преподнес Алексею Максимовичу постоянный пропуск на посещение всех цирковых представлений, приглашая приходить запросто, за кулисы, во время репетиций. Алексей Максимович воспользовался этим приглашением и после отъезда Гиляровского частенько заглядывал в цирк к Акиму Никитину, с которым он подружился. Позднее, прочтя рассказ Горького «Клоун» с описанием Нижнего, Гиляровский заключил, что рассказ создан под впечатлением от посещений Алексеем Максимовичем цирка Никитина. В письмах к Владимиру Алексеевичу, после его отъезда из Нижнего, Горький дважды просит написать к бенефису Никитина стихи. Получив же их, тут же сообщает:

«Стихи А. Никитину отдал — одобряю стихи. Бенефис Акима 24 — двиньте ему на этот день еще стихиру, право, он заслуживает внимания».

Из цирка решили пройти вдоль Сибирских пристаней. Сплошной стеной у берега возвышались каменные лабазы, под брезентом лежали целые горы мешков, ящиков, бочек. Длинной вереницей у берега вытянулись баржи, которые день и ночь то разгружали, то нагружали прибывшим и сверху и снизу товаром шумливые артели грузчиков.

Все те же, что и в дни их юности, крючники один за другим шли по мосткам на берег и обратно. «Только настилы мостков, пожалуй, попрочнее, чем в Рыбинске, — отметил про себя Владимир Алексеевич, — а так все те же кобылки, те же крючки, те же неизносимые липовые лапти и онучи и тот же дразнящий аппетит запах волжской воблы».

* * *

Первые числа августа 1904 года. Семья Гиляровских живет под Москвой, в Малеевке. Владимира Алексеевича нет. Летом он обычно неожиданно появлялся на даче; два, три дня пробудет, жена Мария Ивановна про себя облегченно вздохнет:

— Кажется, Гиляй собирается пожить немножко…

А Гиляй за обедом ей докладывает:

— Маня, завтра утром попроси шарабанчик запрячь, я уезжаю.

Спорить и уговаривать — бесполезно, все равно умчится.

Две-три недели ни слуху ни духу. В Малеевке тишина, только шмель в полдень назойливо гудит у террасы. И вдруг словно вихрь врывается в мирное существование подмосковного уголка: по дому несется громкий раскатистый смех, слышатся шутки, стук и скрип турника — Гиляй тренируется, с громким лаем носится по участку за хозяином маленький Топушок. Но весь шум самое большое на два, на три дня, и опять в доме водворяется тишина: хозяин снова в отъезде.

Пятого августа 1904 года примчался Владимир Алексеевич в Малеевку.

— Надя, — крикнул он дочери, едва успев сойти с пролетки, — собирайся, поедем!

Спросить «куда» — невозможно. На этот вопрос Владимир Алексеевич никогда не отвечал и очень сердился, если кто-нибудь по неведению своему говорил «куда», поэтому Надя только спросила:

— Вещи надо взять?

— Одно платье на себя, другое с собой, летнее пальто, шляпу на голову — какое же еще имущество нужно?

Тут же обернувшись к Марии Ивановне, Владимир Алексеевич говорил:

— Маня, смотри, какого я тебе балыка привез, астраханский, не елисеевский. Я ведь только с Волги, воблы подледной захватил. Ты знаешь, Маня, Волга в этом году необыкновенно хороша, хочу Надюшу свозить до Саратова, доставить удовольствие, гимназию кончила с золотой медалью. Ты пойди, скажи ей, чтоб быстрее собиралась, я только за ней, у меня и билеты в кармане. Сегодня вечером поездом до Рыбинска, а завтра утром на «самолетовском» пароходе «Ломоносов» до Саратова побежим. Провезу ее и себя по всем местам, где бродяжил.

Через два часа пролетка уже мчалась с Гиляем и его дочерью к станции.

Шестого августа гуляли по Рыбинску. Главным образом по набережной, застроенной временными хранилищами для мешков с зерном и мукой, заставленной бочками.

У одной из пристаней собралась куча бородатых людей. Заплатанные, выгоревшие рубахи и брюки, надвинутые на лбы картузы, на ногах лапти, онучи, перевязанные тонким лыком.

— Надюша, смотри — зимогоры, прототипы моих «Трущобных людей», — говорит Владимир Алексеевич дочери и через минуту стоит в середине их кружка, оживленно разговаривая.

— На низ податься хотим, ждем парохода, — долетели слова.

— Надя, что же ты, иди сюда, — обернулся к дочери Владимир Алексеевич, — становись