— Но как мы их узнаем, если они совсем такие же, как обычные девчонки?

Очевидно, русские, как и дельфины, его злят. Я наклоняю абажур лампы на шарнирах — свет режет мне глаза.

— У них все же есть отличительные особенности. Во-первых, они милы, красивы, и потом в них всегда есть что-то необычное.

— Что?

— Ну, например, они очень маленького роста... Или у них есть прядка, прикрывающая щеки, чтобы никто не мог увидеть следы...

— Следы чего?

— Болезни фей. Когда их просят исполнить желание, они раздумывают, царапая щеки, и из-за этих раздумий у них остаются шрамы.

— Но если они исполняют желания, значит, они уверены в том, что они феи?

Я сглатываю слюну. Удивительно, как последствия мигрени и белого вина рассеиваются по мере того, как я пытаюсь найти ответы на его вопросы. Хорошо бы вообразить здесь, в этой комнате, лицо маленькой кассирши, и разрушить преграду между мирами, в которых я поочередно пребываю с начала месяца.

— В том-то и дело, что нет. Время от времени они об этом забывают. Они исполняют три желания, на которые у загадавшего есть право, и это так изматывает их, что они теряют память. Тогда их надо восстанавливать.

— Тремя другими желаниями?

— Ну да.

— Как меняют батарейки?

— Не совсем. Как тебя, в школе. Все, чему тебя учат, ты уже знал до рождения, но пришлось все забыть, чтобы научиться вновь, иначе где же тогда удовольствие? Так и фея, ей дают новое задание. Образование это и есть восстановление, воспитание.

Он поджимает губы, хмурится.

— Если я попрошу младенца Иисуса послать мне фею, он это сделает?

Я почти киваю, глядя ему в глаза. И отвечаю, что мы не можем знать точно. Он замолкает, задумавшись; потом подтягивает к себе одеяло и кусает угол. Я рискую чуть слышно задать вопрос:

— А о чем ты хочешь попросить фею?

— Не твое дело, — отвечает он и отворачивается.

Я выключаю свет. Через открытое окно в комнату долетает гул из столовой. Я застываю неподвижно, поглаживая его плечо. Через несколько секунд, слыша его сопение, я пытаюсь продолжить историю, которая в общем-то должна его успокоить, развеять подозрения относительно происходящего, убедить, что для него и дальше все останется таким, каким было прежде:

— И вот отец Кальви как-то раз сказал сыну: «Понимаешь, твоя мама встретила другого дельфина, но это классно: у тебя будет второй папа. Один всегда будет вместе с тобой, а другой будет спать вместе с твоей мамой». Тогда Кальви-младший...

— Я сплю!

Моя рука замирает на спинке кровати, я глотаю слова, которые намеревался произнести, целую его волосы и спускаюсь в мир взрослых. Они управились с сыром. Я прошу Ингрид не беспокоиться, усаживаю на место тещу, говорю, что сам все сделаю и убираю со стола. Но не так, как мне бы того хотелось: я лишь уношу тарелки, и вместо того чтобы вышвырнуть гостей, вышвыриваю объедки в мусорный бак. Я очищаю тарелки, засовываю их в посудомоечную машину, зажигаю музыкальные свечи и приношу торт. Гости аплодируют. Поздравляют Ингрид. С чем? С тем, что ей сорок пять, и она не пускает меня в свою постель, начав обратный отсчет? Или с тем, что торопится пережить новое любовное приключение, пока еще не поздно? Они поют ей «Нарру Birthday".[5]Голландская нимфетка облизывает губы, глядя на меня оценивающим взором. Я открываю шампанское, спрашивая себя, какой глаз я больше хотел бы выбить. Пробка одиноко взлетает вверх, в ветви липы. Ингрид задувает свечи. Ей вновь аплодируют. Они вытаскивают свертки, спрятанные под стульями и вручают ей с поистине гордым видом. Только моя теща продолжает сидеть, снисходительно улыбаясь: она бережет себя «на потом».

Ингрид всех целует, распаковывает подарки. Мой с субботнего вечера покоится в кружке для пожертвований в деревенской церкви. Это было обручальное кольцо взамен того, которое она потеряла на Троицу на корсиканском пляже во время нашего последнего отпуска втроем.

— Ты поговорил с ним?

— Я подготовил почву для твоего разговора.

Она качает головой. Завтра гости уедут, и я в последний раз должен изображать, будто сплю с ней в нашей комнате — прежде, чем уйти к себе в кабинет. Кого я обманываю?

— Посмотри, что он мне подарил.

Она протягивает мне рисунок. Дом, полный птиц, женщина и мужчина, держащие за руки ребенка, над ними призрак на облаке, чьи слова заключены в огромный пузырь: «С днем рождения, Ингрид!» Я отворачиваюсь. Запахи комнаты, ее одежда на стуле, мой пустой ночной столик и этот рисунок, изображающий счастье... Я отвечаю, стараясь вложить в свои слова минимум агрессивности:

— Тот же, что в прошлом году.

— Да... Но зато как он вручил его! Ты бы видел его лицо сегодня утром... Он пришел в шесть. Я сказала, что ты уже работаешь... Он положил рисунок на твое место и ушел. Николя... прости.

Она прижимается ко мне, кладет голову на плечо. Я не шевелюсь.

— Когда-нибудь я попробую тебе объяснить... А сейчас, прямо сейчас, не могу... Эти три дня, когда я должна была изображать перед всеми...

— А что теперь? Завтра? Что мы будем делать?

Мне более не удается сдерживать гнев. Слишком тяжело притворяться. Она отстраняется. Губы что-то шепчут, на глазах слезы, не знает, куда девать руки... Стук в дверь. Я рывком распахиваю ее. Мадам Тиннеман. Не допускающим возражений тоном она спрашивает, не помешала ли нам, и уточняет, протянув дочери конверт, что не хотела, чтобы люди воображали... Я соглашаюсь. Внимание, которое я уделяю ей все три дня, выбило ее из колеи. Эта дородная валлонка с шиньоном в форме раковины, воротником, застегнутым на серебряный крест, изъясняющаяся лишь с помощью одних многоточий, этим летом вдруг необычайно заинтересовала меня, как будто ее недомолвки могут помочь мне разгадать недомолвки ее дочери.

В подарочном конверте лежат два билета туда и обратно на рейс «Париж — Венеция» без указания даты. Опять эти обходные маневры, чтобы заполучить Рауля, который не желает ездить к ней в Намюр, потому что там скучно. Я пытаюсь изобразить подобие улыбки, размышляя, не сказать ли теще, что на сей раз, если уж она хочет принять у себя кого-то из нас троих, то этим кем-то буду я. Ингрид целует ее, я тоже. Она преуменьшает значимость подарка, мы протестуем. «Не стоит благодарностей, Николя. Видите ли, когда женщине сорок пять, вам снова будет хорошо спать вдвоем».

Она закрывает за собой дверь. Ингрид напряженно проводит рукой по волосам, ее затылок словно окаменел, так случается каждый раз, когда она говорит с матерью. В их семье было две вдовы: мать и дочь. В день нашей свадьбы мадам Тиннеман обронила одну из своих обычных фраз: «Надеюсь, что вас-то она все-таки сохранит».

Я сажусь в вольтеровское кресло. Ингрид опускается на край кровати, положив билеты на колени и уставившись в пол.