Проходили недели, месяцы, а Этель по-прежнему чувствовала возникшую в ней пустоту. Пустоту и боль. Иногда у нее бывали приступы головокружения. Пол, тротуар под ногами неожиданно начинали качаться, и ей приходилось прислоняться к стене, дереву, столбу — неважно к чему, только чтобы не упасть. Однажды утром, собираясь в лицей, она почувствовала, как пол в ее комнате накренился влево, будто она стояла на палубе корабля во время шторма. Мать и отец сразу же прибежали на помощь. Они позвонили врачу, доктору Гузману. «Ничего страшного, мадемуазель. Просто внутреннее ухо работает с перебоями. В вашем возрасте это не опасно. Нужен отдых». Он выписал ей лауданум, а Ида приготовила имбирный отвар, помогающий привести давление в норму. Потом все прекратилось, но ощущение пустоты не исчезло. Несколько раз по ночам Этель снилось, что она стоит возле дедушкиной могилы. Сверху она различала в грязной яме очертания его большого тела, очень бледное лицо, бороду и длинные черные волосы — такие, какими они были у него в сорок лет.

В конце зимы работы по строительству Сиреневого дома все-таки начались всерьез. И если еще недавно Этель стремилась забыть о проекте, то теперь она со страстностью принялась вникать во всё, стараясь во всем разобраться. Она в одиночку пришла в кабинет архитектора Пэнвена на бульваре Монпарнас — обсудить план работ. На большом листе кальки было изображено шестиэтажное, ничем не примечательное здание. «Смотрите, мадемуазель». Архитектор показал ей варианты отделки балконных опор и обрамление входной двери. Пэнвен напоминал большого голубя, распушившего перья. «Ваш отец решил, что вам понравится, если фасад будет несколько… как бы это получше выразиться… легкомысленнее, что ли, молодежнее». На полях архитектор нарисовал нечто вроде макарон, а над входной дверью изобразил в обрамлении аканта женскую голову с греческим профилем — очевидно, Жюстину. Это выглядело смешно. С холодной злостью Этель произнесла: «Почему вы считаете, что так — легкомысленно? И при чем здесь молодость?» Пэнвен растерялся: «Однако ваш отец…» Этель оборвала: «Этот ужас рисовал не мой отец. И вопрос об украшениях на фасаде не стоит. Мы хотим совершенно голый, простой фасад. Запомните». И резко развернувшись, вышла, стараясь не показать, что ее переполняет гнев. Мысль о том, что кто-то может попытаться привнести нечто «миленькое» в проект здания на улице Арморик, казалась невыносимой, вызывала тошноту.

Почти каждый день она приходила в кабинеты архитектора и подрядчиков компаний «Шарпантье — Реюни» или «Пика энд Эттер», специализировавшихся на строительстве больших домов. Обсуждала сметы, исправляла ошибки, вычеркивала излишества. Отказалась от мозаики в холле, кованых дверей лифта, витражей на лестницах, от арочных окон, отделки из искусственного мрамора, от венгерского паркета, каминов с кариатидами, медных перил, всевозможных скруглений, эркеров в гостиной, кессонов на потолках, плоских радиаторов, «черных» лестниц, ручек из слоновой кости, почтовых ящиков из дорогих пород дерева, красной ковровой дорожки на лестнице и даже от названия, придуманного архитектором для возводимого дома, — названия столь же вычурного и претенциозного, как он сам: «Фиваида». Услышав его, Этель язвительно спросила: «Почему не „Атлантида" — пока вы здесь?» Плюс ко всему она потребовала увеличить размеры комнатки для консьержки и поставить туда обогреватель.

Параллельно она взялась за счета. Просмотрела все сметы, отказавшись от стен из цельного кирпича по 30 франков за сотню в пользу известняка, заменила перегородки стоимостью 8 франков каждая на другие, по 15, отказалась от рельефной отделки фасада, предпочтя гладкую поверхность, и особенно тщательно обсудила с подрядчиками «Шарпантье-Реюни» и «Пика энд Эттер», как сократить расходы на рытье котлована и как провести воду на все этажи. Закончив дебаты, она стала подсчитывать стоимость работ; без окончательной отделки вышло 857,14 франка за квадратный метр, что в сумме составило 1 542 850 франков. Лифт и отделка должны были обойтись еще в 70 ООО франков или около того. Определив общую сумму, Этель отправилась с отцом в банк — взять ссуду на пятнадцать лет, с выплатой сверх суммы 200 000 франков; иными словами, каждый год в течение первых пяти лет она обязалась выплачивать банку по 99 000 франков, затем, с шестого по десятый год, — по 96 000 франков и наконец, начиная с одиннадцатого, — по 88 570 франков.

Все это Этель делала лихорадочно, с нетерпением, словно торопилась уничтожить слишком дорогой стройкой, способной, как говорил отец, обеспечить ее рентой до конца жизни, старый сад господина Солимана.

Однако она отлично понимала, что все идет не так, как намечено, проблемы понемногу накапливались, — вероятно, у проекта оказалась несчастливая судьба. Работы по закладке фундамента так и не завершили. Почти каждый день поступали новые данные: твердый грунт, пустоты в скале, неожиданный подъем уровня воды, не говоря уже об угрозах Конара, чей дом соседствовал со строительной площадкой: он жаловался то на трещины в земле, то на ударную волну, то на зловоние, словно рядом с ним бросали бомбы или взрывали подземные пласты, содержащие рудничный газ. Несколько раз, дав свое согласие на работы, он потом отзывал его. Посредник архитектора Пэнвена сделал предварительные расчеты, однако, чтобы закончить с фундаментом, он был вынужден щедро раздавать чаевые и премиальные. Обычные опорные плиты не подошли; начали бурить скалу, чтобы вогнать туда бетонные столбы; проходили недели, скважины становились всё глубже: шесть метров, двенадцать, восемнадцать. На пути бура встречались подземные пещеры — быть может, остатки древнего кладбища. Этель думала об этих находках, представляя двоюродного дедушку: воображала, будто он по-прежнему живет там, внизу, сопротивляясь строительству здания, возмущаясь тем, как поступили с его племянницей, препятствуя уничтожению своей голубой мечты. В начале работ, когда Этель впервые пришла на стройку, она поинтересовалась у бригадира фирмы «Шарпантье-Реюни»: «Что будет с материалами, которые лежали в саду?» Мужчина долго силился понять ее, потом произнес: «А, вы говорите о груде старых, гнилых досок? Мы всё выбросим, ничего нельзя оставлять». Этель потребовала подробных объяснений, поэтому он пожал плечами: «Уверяю вас, мадемуазель, из этой кучи ничего нельзя использовать — под брезентом все сгнило, даже камни в отвратительном состоянии». Этель еще поспорила, но уже только для приличия. В душе она смирилась с мыслью, что от Сиреневого дома ничего не останется, совершенно ничего, даже какой-нибудь безделицы, которой можно было бы украсить беседку.

Обеды на улице Котантен продолжались, однако атмосфера их изменилась. Несмотря на внешнюю уверенность, которую, казалось, излучали гости, в воздухе витало предчувствие скорой катастрофы. Без сомнения, спокойствие родителей, тетушек, племянников было вызвано желанием закрыть на всё глаза, хотя и они уже начали понемногу замечать признаки беды — тут и там появлялись маленькие трещинки, что-то ломалось. В былые годы, когда тетушки Полина, Милу, Виллельмина или даже паразит Талон испытывали нужду в сотне — тысяче франков, они обращались «за помощью» к Жюстине, а та передавала просьбу мужу; теперь они были вынуждены напрямую просить у Александра, настаивать, объяснять и в конце концов получали отказ: «Жаль, но момент сейчас не тот; ситуация сложная, подождем до следующего месяца». Экономили буквально на всем. На еде, вине, выходах, даже на сигаретах. По воскресеньям на обед подавали чечевицу с карри, немного мяса и вина.