Джи смеется и толкает меня локтем:

— Вот зачем я его нанял! В нем нет ни крупицы воображения. Он всегда точен и непредвзят, и весь мир его за это ценит.

— Глупости, Гийом, — говорит Лили, ставя кастрюлю на стол. — Ты нанял его, потому что он нобелевский лауреат и все газетчики захотят сфотографировать ученого-легенду. И это обеспечит тебе всеобщее внимание, которого ты так жаждешь.

— Я его не жажду, дорогая. Оно мне необходимо. Это разные вещи.

— А мне необходимо принести ужин. Не хочешь мне помочь? — спрашивает Лили и выжидающе смотрит на него.

— Я хочу, — говорит отец и идет с ней на кухню.

— Что, правда, Джи? Отец занимается этим ради паблисити? — спрашиваю я. Звучит сомнительно. Он и так знаменит, и вообще до сих пор это было ему безразлично. Единственное, что когда-либо имело для него ценность, — это работа.

— Правда. Только это мне требуется паблисити, а не ему, — признается Джи. — В музее будет постоянная экспозиция, повествующая об истории этого сердца и о том, как его идентифицировали. Твой отец знает, что для меня значит открытие музея. Поэтому он согласился предоставить мне в помощь свою репутацию. Благодаря его участию мы привлечем кучу внимания — со стороны газет, телевидения и интернета. А внимание можно монетизировать.

— Так что за история? Ты до сих пор не рассказал.

— Не рассказал, — кивает Джи. — Вот что важно понимать про Французскую революцию, Анди: она была достаточно сильна, чтобы свергнуть древнюю монархию, но в то же время она была невероятно уязвима. Ей угрожали со всех сторон. И люди, которые возглавляли эту революцию, которые отчаянно верили, что человечество заслуживает лучшей доли, чем жить под тиранией монархов, — эти люди защищали ее как могли. Иногда их методы были жестоки…

Я перебиваю его:

— Постой, Джи. Я имела в виду историю про сердце. Историю Революции я более-менее знаю.

Джи поднимает бровь:

— Неужели?

— Да. Мы проходили Французскую революцию в школе. А также американскую, русскую, китайскую и кубинскую. У нас в Святого Ансельма революции вообще довольно популярны. Даже малышня ходит в беретиках а-ля Че Гевара.

Джи смеется.

— Ну-ка давай, расскажи мне, — просит он. — Что тебе известно?

— Значит, так. Экономика Франции развалилась, рабочие голодали, аристократы тоже негодовали и все такое. Короче, три сословия — духовенство, дворянство и простолюдины — собрались вместе, назвались Национальной ассамблеей и свергли короля. Это не понравилось Австрии, Англии и Испании, и они напали на Францию. В самой Франции тоже были недовольные, так что началась еще и гражданская война. Максимилиан Робеспьер воспользовался бардаком, чтобы взять власть в свои руки. Наступила эпоха Террора — Робеспьер принялся направо и налево рубить головы врагов, а врагами он считал практически всех, включая революционеров помельче, которые были с ним не согласны, — вроде Жоржа Дантона и Камиля Демулена. Когда до Ассамблеи наконец дошло, что страной правит псих, они ему тоже отрубили голову. Потом придумали новую форму правления — Директорию. Но она долго не продержалась. Власть захватил Наполеон Бонапарт. Он провозгласил себя королем, и Франция, в принципе, вернулась к тому же, с чего начинала. Примерно так. Если вкратце.

— Вкратце, значит? — произносит Джи и морщит нос. — Подумать только — вкратце! Это же Французская революция! Здесь не может быть никакого «вкратце»!

Джи ненавидит краткость. Он ненавидит, когда тексты сводят к краткому содержанию или когда урезают его интервью, презирает людей с дефицитом внимания и считает, что вся эта зараза пришла из Америки. В его книге по Французской революции больше тысячи страниц.

— Джи, пожалуйста, ну расскажи про сердце, — прошу я. Это так грустно — крохотное сердце в хрустальном яйце. Я очень хочу знать, как оно туда попало.

Он вздыхает.

— Хорошо. История начинается в тысяча семьсот девяносто третьем году. Монархия пала. Лютует война. Франция провозгласила себя республикой, королевская семья находится под стражей в Париже, в старинной крепости Тампль. Короля обвиняют в преступлениях против Республики — и отрубают ему голову. Вскоре та же участь постигает королеву. Луи-Шарля, их сына, после казни родителей по-прежнему держат в Тампле. Ему всего восемь лет, но он наследник престола, поэтому Революция видит в нем угрозу. Но есть и желающие его освободить и править от его имени. Чтобы предотвратить побег, Робеспьер фактически замуровывает Луи-Шарля в сырой темной башне. К нему никого не пускают. Мальчик страдает от холода и голода, его одежда превращается в лохмотья.

Ему одиноко и страшно. Он слабеет, начинает болеть. Потом сходит с ума.

— Но почему, почему! — взрываюсь я. — Как вообще до этого дошло? Он же был совсем ребенок! Почему никто не требовал, чтобы эту крепость закрыли? Почему не устраивали протесты, как по поводу тюрьмы Гуантанамо?

— Протесты? Требования? — Джи смеется. — Это при Робеспьере-то? Милая моя американочка, пойми: Франция в то время, хоть и называла себя республикой, но в сущности была диктатурой, а диктатура не терпит критики. Кроме того, хитрый Робеспьер сделал так, чтобы никто не знал, что происходит с Луи-Шарлем на самом деле. Однако в тысяча семьсот девяносто пятом… Постой, у меня тут где-то был его портрет. Черт, куда он подевался? — Он придвигает к себе стопку черно-белых фотографий и перебирает их. — Так на чем я остановился?

— На том, что никто не знал про Луи-Шарля.

— Да-да. В общем, изоляция и истощение сделали свое дело. В июне тысяча семьсот девяносто пятого, в возрасте десяти лет, Луи-Шарль умер. Чего и добивался Робеспьер. Он не мог просто взять и убить мальчика, потому что этого бы не простили даже ему. Но и оставить его в живых он тоже не мог. По официальной версии причиной смерти стал костный туберкулез. Назначили вскрытие, и один из докторов, Пеллетан, выкрал сердце мальчика. Завернул его в носовой платок и вынес из Тампля, и… ага! Вот, нашел.

Джи вытягивает из стопки фотографию и передает мне.

— Это Луи-Шарль. Портрет написали, когда он вместе с семьей жил в Тампле. Тут уже все видно, да? Он такой растерянный, осунувшийся…

Я молчу. У меня нет слов. Потому что мальчик на фотографии выглядит один в один как Трумен. В тот день у него было такое же лицо. Я тогда сказала: «Ну давай, Тру. Дальше иди сам. Все будет хорошо».

Я отталкиваю от себя фотографию, но слишком поздно. Боль охватывает меня так резко, словно я провалилась в яму с битым стеклом.

— В общем, как я говорил, доктор Пеллетан выкрал сердце и…

— Господи, мы что, все еще не сменили тему? — ворчит Лили, с грохотом ставя на стол блюдо с курицей.

— …и вынес его из Тампля.

— Гийом, пожалуйста, разложи еду по тарелкам, — цедит Лили.

— Предполагают, что он собирался…