Старик миновал последнего лакея и очутился в сверкавшей зале: бесчисленные зеркала в холодном зимнем солнце беспощадно повторяли морщинистое лицо графа и страшный шрам на щеке. Современники называли этот шрам «знаком предсмертного отчаяния». И с ужасом уверяли, что получен он был в Ропшинском дворце, где граф задушил свергнутого императора Петра Третьего. Но иные утверждали, что сей шрам попросту заслужен графом в пьяной драке. Так или иначе, но, отличая его от остальных четырех братьев Орловых, Алексея Григорьевича прозвали «Орлов со шрамом».

Усмехаясь, старик оглядывал себя в зеркалах – он доволен.

– Отменно. Не стыдно будет на балу сегодня, – обращается он к крохотному старичку в мундире, с Чесменской медалью.

Тридцать восемь лет назад сержант Изотов закрыл грудью графа от турецкой пули в знаменитом Чесменском бою. И теперь доживает век в его доме, являясь нынче основным собеседником того, кто именовался когда-то «властелином России».

– Когда цыгане с плясунами да песельниками придут – пустить их на бал. Она веселье любила, – радостно приказал граф.

– Да какой же нынче бал, Ваше сиятельство? Никакого бала у нас нет, – удивился старый слуга.

– Ан есть, – с торжеством ответил граф. – Пятое число сегодня – ее день. Схоронили ее. В этот день она ко мне на бал каждый год приходит. И сегодня жду. Любила балы. Как же она любила балы! Непременно пожалует.

– Да что ж вы, Ваше сиятельство. Алексей Григорьевич? – прошептал старый сержант.

Граф посмотрел на испуганного старика мутными глазами. На мгновение сознание вернулось к нему.

– Подать мое яблоко, сержант, – приказал он весело.

Старый сержант заулыбался: он любил эту молодецкую шутку. Он достал из кармана заготовленное яблоко. Граф взял яблоко и легко раздавил его двумя пальцами. И счастливо засмеялся.

– Что яблоко! Говорят, вы быка одним ударом прихлопнуть могли, – подобострастно сказал Изотов.

– Да что быка! Я государя императора Петра Федоровича одним ударом. – И бешеные глаза человека со шрамом взглянули на несчастного сержанта. Тот только перекрестился.

И вновь глаза графа помутнели.

– Что же мы тут… гости никак пожаловали? – И граф торопливо пошел к высоким дверям залы.

Он широко распахнул двери и склонился в низком поклоне:

– Матушка государыня к холопу своему. А мы как раз про мужа твоего убиенного, да про «известную женщину» толкуем.

Граф не договорил и вновь склонился в поклоне:

– А вот и консул английский сэр Дик с распрекрасной супругой своей, много способствовал сей англичанин в поимке «известной женщины». А вот и адмирал Грейг, большие заслуги и у него в этом деле были.

Граф стоял один в пустой зале и бесконечно церемонно раскланивался с пустотой, встречая ушедшую эпоху. А сзади полумертвый от страха Изотов только приговаривал:

– Ваше сиятельство. Ваше сиятельство.

Но граф не слышал. Он видел, как в залу вошла она. Как тогда, на корабле, на ней был длинный черный плащ с капюшоном, надвинутым на лицо.

Граф захрипел и упал навзничь на драгоценный паркет.

К дворцу уже подлетали тройки. С визгом и хохотом соскакивали цыгане, удалые скоморохи да плясуны. Обезумевшие люди графа бестолково носились перед домом, разгоняя приехавших

Граф умирал. Умирал тяжело, в муках. Речь отказала – он хрипел. И глаза его наполнялись слезами. Он лежал на огромной кровати, под потолком, украшенным плафоном «Триумф Минервы»: аллегория триумфа императрицы Екатерины Второй в войне с турками.

На стене висел парадный портрет императрицы: Екатерина со скипетром и короной.

На столике у кровати лежал золотой медальон в форме сердца, осыпанного бриллиантами. Медальон был раскрыт, и внутри него улыбалась все та же императрица.

Только трое во всей России имели право носить такой медальон. Два фаворита императрицы – Григорий Орлов и Григорий Потемкин. И он. Но сейчас этого никто не помнил, и никого это не интересовало. И старый медальон пылился на столе, и старый человек, окруженный императрицами, умирал в постели.

Иногда он забывался. И в забытьи слышал собственный голос. И видел лицо деда, так напоминающее чье-то лицо.

– Чье лицо? – прошептал он.

И понял: его лицо, лицо старика, умирающего сейчас в постели.

– Не всегда был я старый, внучек, – говорил дед, – молодой был, да отважный, да забиячливый. И за то прозвали меня товарищи Орлом. А Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы – стрельцы – великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе.

Он видел… как поднимался его дед на плаху. как под ноги деду покатилась отрубленная голова казненного стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой отрубленную голову. И, засмеявшись, положил свою – под топор, на плаху.

– Увидел царь – и понравилось ему бесстрашное озорство мое, – слышал он голос деда. – И помиловал он меня. Помни, внучек: до конца имей надежду и смерти не бойся.

– Смерти не бойся, – беззвучно шептали губы старого графа.

Около постели графа сидела Анна, любимая, единственная дочь графа. Ее мать умерла сразу после ее рождения. Сейчас Анне исполнилось двадцать лет.

Анна всматривалась в изуродованное страданием лицо графа. В глазах старика стояли слезы. Он о чем-то просил, что-то хотел сказать. Но она не могла его понять и только умоляюще шептала:

– Что прикажете, папенька?

– Сына просят, – сказал сзади Изотов, – за сыном велят послать.

Старик умоляюще кивнул.

– Пошлите за Александром, – сказала дочь и заплакала.

И опять граф впал в беспамятство. И опять он видел деда своего – старого Орла.

Они стояли перед дедом в ряд, пять красавцев гвардейцев, пять родных братьев.

– Пять братьев вас, пять Орлов. Ты, Гришка, самый красивый, – подмигнул дед Григорию. – Но зато ты, Алешка. – И дед глянул на Алексея. – А ну, покажи нам.

Привели быка. Черный, огромный, бык неподвижно стоял перед братьями. Алексей подошел к быку. Сжал пудовый кулак. И одним страшным, быстрым движением ударил быка меж рогами. Качнулся бык. Рухнул как подкошенный. Крик восторга вырвался у братьев.

– Да, ты самый сильный, – шептал дед, – но ты и самый буйный, осторожки в тебе нет. Но на то, внуки, даден вам брат Иван. – И он ткнул в старшего брата. – Он самый хитрый, и он отца вам вместо. А Владимир да Федор – младшие, всем вам преданы. Одна душа и одна голова. Покуда вместе будете, никому вас не сломить!

Императрица на потолке улыбалась.

– Сломила… – слышал свой голос умирающий граф, – одна ты нас всех сломила.