ребенка жизнь представляется цветком, который осенью может завянуть, чтобы весной снова возродиться. У Марича был друг по имени Космаец, так зовут большинство людей, уроженцев района горы Космай. Они были одногодки и почти одинакового роста. Но Космаец воевал уже четвертый месяц и считался опытным бойцом. Они познакомились во время отступления главных сил партизан, оказавшись в одном взводе. С тех пор юноши всегда стремились быть вместе, будто чувствовали себя вдвоем безопаснее. Это было не что иное, как инстинкт самозащиты. Ребятам же казалось, что своим поведением они вдохновляют других.

Вечером, когда рота оставила деревню и заняла оборону на высоте, они опять сошлись вместе. Потирая озябшие руки, Космаец уселся рядом с Маричем.

— Вот сейчас бы нам тех цыплят, которых прошлый раз выбросили. Я так проголодался, что, наверное, собаку бы съел. Говорят, итальянцы едят лягушек, и ничего, слышал?.. Да, а где ты выбросил цыплят, не помнишь? — спросил Космаец.

— Ты лучше помолчал бы об этом, — предупредил Марич. — Смотри, если об этом узнает Лабуд, не поздоровится.

— Чего ты боишься? Ничего нам не будет, даже если все откроется. Цыплят-то воровал Аца Паликулич, а его уже расстреляли.

— Это мне известно, — ответил Марич, — но будет лучше, если об этом случае никто не узнает. Всякое бывает. Коль Лабуд дознается про кражу, он потеряет к нам доверие и возьмет под подозрение.

— Я об этом как-то не подумал. Теперь вижу, что будет лучше помалкивать, — согласился Космаец. — До сих пор помню, до чего же вкусны были цыплята. — Он провел языком по потрескавшимся губам. — Знаешь, хорошо бы после войны построить птицеферму, чтобы есть курятину до отвала. Я бы тогда нашел того крестьянина и вернул бы ему «долг». Вот удивился бы старик!

Этот случай произошел дней десять назад. Отряд уже два дня вел непрерывные бои против карателей. Все это время у бойцов буквально маковой росинки во рту не было. После боя Паликулича, Марича и Космайца послали в сторожевое охранение за околицу села, в котором расположились партизаны. Ночь была темная, тяжелые облака нависли над самой землей. Несмотря на темноту, Аца Паликулич нашел дорогу в чей-то птичник и утащил оттуда пять цыплят. Поджаренные на вертеле, цыплята были одно объедение, но, несмотря на голод, партизаны смогли съесть только по одному цыпленку, а двух оставшихся Марич завернул в полотенце и сунул в вещмешок, не думая о возможных последствиях.

Рано утром следующего дня, когда бойцы только просыпались, к комиссару отряда пришел старик крестьянин и заявил, что его обокрали.

— Ну пусть бы взяли одного цыпленка, даже двух, ладно, черт с ними, но пять — это разбой, — жаловался он.

— Не верю, чтобы мои бойцы могли совершить такое, — ответил комиссар. — Но если нашелся такой, мы разыщем вора, будьте спокойны. И расстреляем его в вашем присутствии.

— Расстреляете? За что, сынок? — испугался старик.

— Как за что? За воровство. У нас такие вещи запрещены и строго караются.

Крестьянин совсем растерялся и после короткого раздумья пошел на попятную.

— Вы знаете, товарищ комиссар, я что-то не уверен, что это сделали ваши бойцы. У нас в деревне своих воришек хватает.

Тем не менее комиссар приказал обыскать всех, кто был ночью в охранении. Начали осмотр с Ацы, но в его вещмешке и не пахло курятиной. У Космайца вообще не было ранца, а в подсумке, пристегнутом к поясному ремню, лежали одни патроны.

Марич в это время находился на скотном дворе, который временно превратили в пристанище для партизан. Он собирался чистить карабин, когда услышал громкий разговор, доносившийся с улицы… Предчувствие беды заставило его насторожиться. Выглянув на улицу, он сразу понял, в чем дело. Кровь ударила ему в голову. В мгновение ока Марич засунул сверток с цыплятами под ясли в солому. После этого на дне мешка он нашел головку зеленого лука и черствую кукурузную лепешку. Сев по-турецки на солому, Марич стал демонстративно есть лепешку с луком. От горького лука у него заволокло слезами глаза, и он почти не видел, когда кто-то вошел внутрь двора. Услышал лишь чей-то незнакомый голос, обратившийся к комиссару:

— В этом ребенке грех сомневаться. Тот, кто ночью ел жареных цыплят, не станет утром грызть лук с кукурузной лепешкой.

Марич пришел в себя лишь после того, как остался один.

— А что ты сказал бы комиссару, если бы он нашел у тебя цыплят? — спросил его Космаец. — Выдал бы нас?

— Ну вот еще! — Марич взглянул на него сердито. — Я никогда не был трусом.

— Я и не считаю тебя трусом, но здесь особые обстоятельства.

Неожиданно перед бойцами возник силуэт командира роты. Лабуд вообще имел привычку появляться тогда, когда его меньше всего хотели видеть.

— Вы можете помолчать? — сердито потребовал он. — Кричите на всю, роту, только вас одних и слышно.

— Извини, товарищ командир, больше не будем, — еще не успокоившись, ответил Марич и показал Космайцу кулак из-за спины Лабуда.

— Зечевич еще не вернулся? — спросил Лабуд на ходу.

— Нет еще. Когда вернется, пошлем его к вам, если надо…

Несмотря на то что еще была ночь, высота уже жила шумом и гамом беженцев, следовавших за отрядом. Многие из них так и не сомкнули глаз, толкаясь и греясь около костров, тщательно замаскированных разным тряпьем, солдатскими одеялами, плащ-палатками, брезентом. Лабуд неторопливо переходил от костра к костру, вслушивался в разговоры, всматривался в лица людей, словно кого-то искал. Все пространство около ветряной мельницы было заполнено повозками, около которых расположились лошади, коровы, овцы и прочая живность. В темноте пропел петух, но на его крик никто не обратил внимания, как будто это было обычным явлением в жизни партизанского отряда. Около самой мельницы, в которой разместился штаб отряда, у едва тлеющего костра, Лабуд заметил бойца своей роты Младена Поповича. Он сидел на большом камне, зажав коленями карабин, а на руках у него был ребенок, завернутый в солдатскую шинель. К плечу Младена прильнула молодая женщина, одетая в шерстяную куртку. На голове у нее был повязан черный платок. Женщина одной рукой обняла мужчину за поясницу, в другой держала над огнем джезву[12].

— Малый у нас заболел, — увидев ротного, объяснил Младен. Он опасался, как бы Лабуд не обвинил его в самовольном уходе с огневой позиции. — Вот я и пришел их проведать… У ребенка жар, все время что-то бормочет в бреду. Я только немного побуду с ними — и сразу же в роту.

Лабуд понимающе кивнул.

— Оставайся пока, но не надолго. Немцы подтягиваются к реке и утром, наверное, пойдут в атаку.

Женщина,