склонившегося к тебе Бориса, чувствовал его прикосновение и слышал его голос, пугает меня, ведь это должно было случиться через две недели после того, как он умер. Я утверждаю, что это тебе привиделось, что всему виной лихорадка, но подобное объяснение не удовлетворит никого из нас».

В конце второго года моих скитаний письмо Джека настигло меня в Индии. Оно показалось мне таким странным, что я сразу решил вернуться в Париж. Он писал:

«Я здоров, продаю все свои картины и, как популярный художник, не нуждаюсь в деньгах. Будущее мое безоблачно, но, будь оно чернее тучи, я не тревожился бы сильней.

Я боюсь за тебя и никак не стряхну это наважденье. Речь не о предчувствии, скорей об ожидании рокового удара – какого? Бог знает. Скажу только, что оно меня истерзало. Вы постоянно мне снитесь, ты и Борис – я не помню подробностей, но просыпаюсь в холодном поту. Каждый день с самого утра во мне растет напряжение, а потом наступает ночь, и все повторяется. Я совершенно измучен и намерен покончить с этим ужасом. Нам нужно увидеться. Мне приехать в Бомбей или ты вернешься в Париж?»

Я телеграфировал, что прибуду со следующим пароходом.

При встрече мне показалось, что Джек совсем не изменился. Я же, отметил он, выглядел просто превосходно. Я был рад вновь услышать его голос: мы сидели, болтая о том, что готовит нам будущее, радуясь жизни, переполнявшей нас в этот теплый весенний день.

Я задержался на несколько дней в Париже и следующую неделю провел с Джеком на берегу реки Эпт, но сперва мы посетили маленькое кладбище в Серве, где покоился Борис.

– Может, стоит поставить «Мойр» в рощице у его могилы? – спросил Джек, а я ответил:

– Думаю, лишь «Мадонна» может оберегать его сон.

Увы, от моего возвращения Джеку не стало легче. Кошмары, не оставлявшие даже самых смутных воспоминаний, продолжались – он говорил, что порой задыхается от предчувствия близкой беды.

– Мое присутствие тебе только мешает, – сказал я. – Может, без меня тебе станет лучше.

Последовав моему совету, он отправился в путешествие по Нормандским островам, а я вернулся в Париж. Со времени возвращения я еще не был в доме Бориса, теперь моем собственном, но понимал, что это необходимо. Джек содержал его в чистоте и нанял слуг. Вскоре, освободив свои комнаты, я переехал. Я боялся воспоминаний, но с удивлением обнаружил, что могу работать спокойно. Я заглянул в каждый уголок дома и оставил закрытой лишь одну дверь. Мне все еще трудно было войти в мраморную комнату, где покоилась Женевьева, но желание увидеть ее лицо, опуститься перед ней на колени день ото дня крепло во мне.

Одним апрельским вечером, когда я, как и два года назад, грезил в курительной, мой взгляд остановился на рыжевато-коричневом восточном ковре из волчьей шкуры. Присмотревшись, я различил острые уши и плоскую хищную морду и вспомнил сон, в котором Женевьева лежала перед ней. Шлемы все еще висели среди изношенных гобеленов, даже испанский морион; однажды мы развлекались, примеряя древние доспехи, и Женевьева надела его. Я посмотрел на спинет – каждая желтая клавиша, казалось, помнила касание ее легкой руки – и поднялся, влекомый к запечатанной мраморной комнате любовью всей моей жизни. Тяжелые двери распахнулись под моими дрожащими пальцами. Солнечный свет лился в окно, окрашивая кончики крыльев Купидона золотом и нимбом сияя над челом Мадонны. Ее грустный, нежный лик склонялся над скульптурой столь прекрасной, что я упал на колени и перекрестился. Женевьева лежала в тени Богородицы – в белом мраморе рук голубели вены, а складки платья под сложенными ладонями отливали розовым, будто слабый свет все еще медлил в ее груди.

Мое сердце колотилось как бешеное. Склонившись над ней, я коснулся губами каменных одежд и побрел обратно в затихший дом.

Служанка принесла мне письмо: усевшись в маленькой оранжерее, я хотел прочесть его, но заметил, что девушка медлит, и поинтересовался, в чем дело.

Она промямлила что-то о белом кролике, пойманном в доме, и спросила, как с ним поступить. Я велел выпустить его в сад во внутреннем дворе, и распечатал письмо. Оно пришло от Джека, но казалось настолько бессвязным, будто он лишился рассудка. Снова и снова Джек просил меня не выходить из дома до его возвращения. Он не может сказать, почему. Всему виной сны, этого не объяснишь, но он уверен: я не должен покидать дом на улице Сен-Сесиль.

Закончив читать, я поднял глаза и увидел ту же служанку, застывшую в дверях со стеклянной чашей, в которой плавали две золотые рыбки.

– Верни их в аквариум и объясни, зачем ты беспокоишь меня, – сказал я.

Еле слышно всхлипнув, она вылила воду с рыбками в аквариум, стоявший в углу оранжереи, и, повернувшись ко мне, попросила отпустить ее со службы. Сказала, с ней зло шутят – видимо, пытаются навредить. Мраморного кролика украли, а живого принесли в дом, две прекрасные мраморные рыбки пропали, но она только что нашла живых, бьющихся на полу в столовой. Я успокоил ее и отослал прочь, сказав, что во всем разберусь, затем направился в мастерскую. Холсты и слепки остались на своих местах – все, кроме белой мраморной лилии, брошенной на столе в центре комнаты. Разозлившись, я подошел и поднял ее, но лилия оказалась свежей и хрупкой – и источала аромат.

Внезапно я все понял и метнулся по коридору в мраморную комнату. Двери распахнулись, солнечный луч ослепил меня – в его блеске, в небесной славе, мне улыбнулась Мадонна, – и зардевшаяся Женевьева, поднимаясь с каменного ложа, открывала сонные глаза.

Во дворе Дракона

О грешниках в аду, где дым и стон,

Рыдает сердце, падая в огонь

С мольбой напрасной: «Смилуйся, Господь!»

Кто ты такой, чтобы учить Его?

Вечерня в церкви Св. Варнавы закончилась. Священники покидали апсиду, маленькие певчие, сбившись в кучу, протрусили мимо алтаря и устроились на клиросах. Швейцарский гвардеец в роскошной форме промаршировал по южному нефу, на каждом четвертом шагу ударяя копьем в мозаичный пол, за ним показался наш велеречивый проповедник, прекрасный человек, монсеньор Ц.

Мое место находилось у алтарной ограды, и я повернулся к западной части церкви. Остальные прихожане, расположившиеся между алтарем и кафедрой, сделали то же самое. Последовало немного расшаркиваний и шороха, и люди расселись вновь; проповедник взошел по ступеням, орган резко смолк.

Манера игры здешнего органиста всегда