На них надвигалась со стороны реки красивая женщина. За ее спиной копошились деревья и облака, сверкали алюминиевые вечные небоскребы. Она шла наугад, но догадка ее была правильной, к тому же Лизонька где-то приоделась. На ней были плотные черные рейтузы, хорошая кофточка, кожаный пиджак, рассчитанный на то, чтобы прикрывать попу. Когда она увидела Грабора в пивной компании, сделала лицо счастья. Она плюхнулась в кресло рядом и вздохнула:

— Мальчик, неужели это ты? Это ты. Как хорошо. — Она закрыла глаза и ткнулась носом ему в плечо. — Тебя отпустили? Я знала, что тебя отпустят. Я вышла вчера на улицу и забыла, что у меня нет ключей. Мой любимый мальчик.

Он обнял ее, поставил перед ней свою бутылку пива.

— Где ты была? — спросил он, и в его голосе проскользнули нотки мудрости. — Лиза, я искал тебя всю жизнь.

— Я искала работу..

— Хоть бы барышню представил, — поднялся с места Большой Вас. Он протянул Лизоньке руку, глубинно сказал: — Василий. Премного о вас наслышан.

Лизонька посмотрела на Грабора:

— Что он тебе рассказывал?

— Ну как… Ничего… То есть… Только самое хорошее… Ха-ха-ха…

— Грабор, не сюсюкай. Действуй с особым цинизмом. Резче… Разорви… Разорви до конца. Ты знаешь, что мне надо. Ты знаешь… Да… Ах… — Берта откинулась на гостиничной койке, вцепившись обеими руками в грубые деревянные планки ее изголовья, властность собственного голоса возбуждала ее, но чем с большей жестокостью и тщательностью ее приказания исполнялись, тем покорней и женственней становился ее голос. — Вставь сюда… Больно… Да, так…

Она извивалась на простыне своим длинным атлетическим телом, как на анатомическом столе; поджарые ноги бывшей манекенщицы с чуть выпуклыми подростковыми коленками ерзали шершавыми ступнями по обнаженной обивке матраса: даже в этом их бессознательном движении чувствовалось, что женщина всю жизнь проходила на каблуках. Она хотела всего: насилия, нежности, завязанных глаз, лошадиных хлыстов, щекочущих перьев, пластмассовых шариков на веревочке, страшных кожаных шлемов, хамской, непонятной ей матерщины, капающего воска и тающих на ее теле льдышек… Всего: наручников, кинокамер, много мальчиков и мужиков…

— Еще, — сказала она. — Я не дам тебе денег на твоих сучек.

Грабору она нравилась, она не позволяла ни себе, ни ему говорить о любви. Он забывал и о том, что она — миллионерша, жена министра образования Уругвая, крупного предпринимателя, что у нее повсюду квартиры и особняки. Она воспитала мужу троих детей: одного своего и двух девочек от предыдущего его брака. Он дал ей возможность отдохнуть и позволял такие вот путешествия на грань возможного. Их отношения умещались в рамки неписаного контракта, и никто из них не позволял себе его нарушить.

Он перевернул ее на живот и привязал за руки к перекладинам кровати разорванным шемизе (дикарь, он так и не научился его расстегивать).

— Сколько мужиков было у тебя за это время? — спросил он и неожиданно больно хлестанул ее ремнем по спортивной заднице. — Это за первого. — Берта зарычала, никакого сладострастия в ее рыке больше не было. Рванулась так, будто собирается ответить ударом на удар, завязать драку. Он размотал веревку, когда понял, что ее боль прошла, извинился и взял ее за руку.

— Тихо, — сказал он. — Ты должна позвонить своей маме.

— Мы не разговариваем об этом, — она успокоилась; шлепок пошел ей на пользу. — Да, мне надо позвонить.

Берта повернулась, села на кровати, в глазах ее забрезжили возвращение к жизни и медлительно тающая благодарность. По телевизору мелькали беззвучные кадры неопрятной групповухи за три доллара в сутки, этот мотель существовал в основном за счет приезжающей молодежи. Берта держала здесь свой номер из гигиенических соображений.

— Как мужики могут смотреть это дерьмо, — сказала она, кивнув в сторону ящика. — Один раз видела, когда смешно. Там маляр стоит на стремянке, к нему подкрадывается домохозяйка… И отсасывает, отсасывает… А он малюет… малюет… Я немка, почему я так не люблю немцев? — Она вздохнула. — У тебя хоть какая-то фантазия. Я недавно у одного американа спросила, а он: ну вот я, ты, на яхте, среди океана. Гумозники. И вообще надоело: секс, спорт, все одно. Мы сегодня вечером улетаем в Европу. Прекрати пить. От этого плохо пахнет кожа. И не связывайся с ФБР, ничего глупее придумать невозможно.

Берта сосредоточилась. Накинув простыню на свое рыжее тело, она набирала номера и разговаривала на непонятных языках. Если дома меня сильно достанут, можно свалить сюда, подумал Граб. Их окно выходило из полуподвала на шоссе, из асфальта росло стыдливое дерево, еле-еле двигались колеса автомобилей в сторону Голландского туннеля. Одна из машин оказалась лимузином, можно было долго смотреть в ее внутренности, пока она стоит в пробке. Грабор поймал себя на мысли, что выбранный полуподвальный ракурс чем-то всерьез оправдан. Это хорошо, когда твои окна вровень с шоссе: ближе к земле, что ли? Бред. Абсолютный бред.

Он не заметил, когда Берта ушла.

Когда Лизонька удалилась, Грабор с удовольствием включился в обсуждение ее тактико-технических характеристик.

— Романтическая особа. Вечная весна, бесконечная молодость. Баба-гуляй-нога. У нее каждый день: убийства, призраки, аборты, а в ушах играет Шостакович на скрипичном оркестре. — Грабор заострил внимание на последней детали. — Мы вместе выполняем миссию русского народа.

— Чево? — зыркнул Хивук.

— Миссию русского народа. Мы как Шумахер, бля. Пьем только «Хеннесси» и «Мартель». Сквозь тернии к звездам.

— Чево?

В разговор включился Костя Тикмэн:

— Тернии — это такие колючие кусты, — сказал он. — Терновник слышал? Некоторым подлецам раньше надевали на голову терновый венец. Впрочем, не только подлецам. Зачем ты увольняешь Тулио, он ветеран Вьетнама.

— Костя, хочешь, я тебе твой хвост сейчас отрежу, — сказал Василий. — Такой хвост должен над задницей висеть.

— Как хорошо, что вы здесь. У меня к вам дело. — Голос был высокий, настойчивый. За их спинами стоял художник Рогозин-Сасси, Ольга заняла место за отдаленным столиком, открыла книгу, высоко держа ее перед собой обеими руками. — Грабор, ты же фотограф, художник, ты должен понимать меня, должен понимать искусство.

— Какой я фотограф, — сказал Грабор. — Я был фотографом. Я теперь, как Вася. Свободный предприниматель. Вон фотограф сидит. — Грабор кивнул в сторону Тикмэна.

— Рафаэль… Леонардо… — продолжил Сасси. — Я преклоняюсь перед ними, но это доступный реализм, это все-таки слишком красиво. Жизнь это другое, это безобразно, скорее всего. Ты согласен?

— Абсолютно безобразно.