Люсьен уходил в свой гараж рано поутру и возвращался только вечером. Он брал с собой какую-то еду, чтобы перекусить на работе. Мартен на весь день оставался в квартире наедине с Мирей. Она сначала долго нежилась в кровати, потом плескалась в душе и появлялась на глаза лишь к полудню, но уже накрашенная и цветущая, в кружевном дезабилье, весьма соблазнительной прозрачности. Когда Мартен после нее пробирался в ванную, там в теплом и влажном воздухе еще стоял густой терпкий запах ее духов, которыми она кропила себя, не жалея. На стуле обычно валялись трусики с кружевными оборками, такие легкие, что дунешь — улетят, на кране радиатора болтался лифчик с парой хорошеньких близнецов-чашечек, а рядом паутинка чулка, еще хранящая воспоминание о волнующих очертаниях ноги. Тут и там сотни мелочей напоминали о пикантном интиме, пропитавшем самый воздух жилья. У Мирей не было даже малейшего представления о порядке. О целомудрии, видимо, тоже. Ее безалаберность, по всей вероятности восхищавшая Люсьена, бесила его родителя, для которого главное предназначение женщины состояло в том, чтобы подбирать и возвращать, куда положено, все, что в доме не на месте. Мирей прислуживала маленькая португалочка, смуглая и морщинистая, словно сушеная груша; она приходила на два часа в день, чтобы убрать кровати, пройтись всюду с пылесосом и перемыть вчерашнюю посуду. Все это время Мирей слушала радио или листала журнальчики с картинками.

В первый же день она спросила Мартена, не мог ли бы он походить вместо нее за покупками в ближайшие лавчонки. Он охотно согласился взять это на себя, с удовольствием предвкушая, что таким образом в два счета привыкнет к городской суете. Но его ждало разочарование. Мельтешня и треск моторов, вонь автомобильных выхлопов, толкотня в безликой толпе — все здесь будоражило его и пугало. Шла ли речь о покупке батона хлеба и пакета картошки либо о походе в прачечную, везде надо было отстоять очередь, чтобы потом тебе торопливо сунули что-то в руку. Консьержка дома, та была поразговорчивее. Но она упорно называла Мирей «мадам Кретуа», будто Люсьен и его любовница состояли в законном супружестве. Эта ее привычка раздражала Мартена, хотя он, пожалуй, и сам не смог бы объяснить почему. Он повадился было в маленькое бистро у перекрестка в надежде обрести уютную атмосферу добродушного приятельства, что царила в заведении Жаклин Каниво. Но и там он видел сплошных роботов с пустыми, какими-то взаимозаменяемыми лицами. Слушал за стойкой болтовню о том, что его вовсе не занимало, и пил свое перно, которое казалось ему далеко не таким забористым, как дома в деревне. Короче, все в этом парижском предместье было искусственным, начиная с домов и кончая людьми. Люсьен и Мирей не исключение. Типичные порождения города. И место им здесь, в Булони, а не в Менар-лё-О, где к тому же их никто больше знать не желает.

Однако Мартен не торопился вернуться домой. Ничто больше не манило его туда, кроме кладбища. Он давал себе слово, что близок день, когда он приедет поклониться «своим» могилам. А потом и об этом перестал вспоминать. Иногда он задумывался, что же удерживает его в аляповатом доме на Восточной улице, несмотря на душевные терзания из-за нечистой связи этой парочки и головную боль от уличной толкотни. А может, в городской жизни, к которой он за две с лишком недели так и не приспособился, таятся некие зловредные чары?

Каждый день, проводив сына на работу, Мартен завтракал вместе с Мирей; завтрак готовила и подавала на стол все та же португалочка, затем мгновенно исчезавшая из виду. Во время еды Мирей весело щебетала о чем ни попадя: комментировала газетные новости, телепередачи, свой разговор с соседкой по лестничной клетке, приснившийся сон. Но о прошлом — ни слова. Смерть Альбера оставалась запретной темой. Впору побиться об заклад, что она никогда еще не была замужем и Люсьен — ее первая любовь. Да и сам Мартен избегал даже намеком касаться прежней жизни в Менар-лё-О. Зато Мирей без устали расхваливала достоинства Люсьена: его обаяние, ум, нежность, предупредительность… Она не желала признать, что главное в нем — умение ублажать ее в постели, но правда легко угадывалась, проступая из потока второстепенных комплиментов. Мартен не узнавал своего сына в этом зерцале всех добродетелей. Мирей дошла до того, что стала превозносить «храбрость» своего любовника, ибо он согласился поработать в гараже, хотя они имели возможность пристойно существовать на доходы с небольшого капитальца, который она прикопила. При мысли, что «капиталец», пришедшийся так кстати, образовался благодаря великодушному попечению Альбера Дютийоля, Мартен едва удержался, чтобы не вспылить. Ее речи, перескакивающие с пятого на десятое, он плохо воспринимал еще и оттого, что она сопровождала их преувеличенно эффектной мимикой и жестами, достойными комедиантки. Кокетство являлось ее второю натурой: она пыталась произвести впечатление даже на свою служанку или на почтальона.

После завтрака Мирей приглашала Мартена посмотреть с ней телевизор. Тот стоял в гостиной — она произносила название комнаты с большой важностью, на английский манер: «ливинг-рум», и рот у нее при этом складывался премило. Выходя из-за стола, она легким уверенным движением непременно заново подкрашивала губы. Кровавое, словно открытая рана, пятно на бледном лице завораживало Мартена. Сидя в кресле с ней рядом, он иногда отводил глаза от экрана и украдкой поглядывал на ее тонкий, застывший от напряженного внимания профиль. Она походила на странно привядшую девочку, упоенную представлением ярмарочных марионеток. Любая неловкость или заминка на экране смешила ее до слез. Но быстрая смена киносюжетов скоро утомляла ее, и она начинала покрывать лаком ногти на ногах или накручивала волосы на горячие бигуди. Присутствие Мартена нисколько не стесняло ее. Судя по всему, она была слишком уверена в себе, чтобы вообразить, что ее интимные заботы о собственном теле кому-то могут не понравиться. И действительно, Мартен не мог не признать, что Мирей даже в бигуди неплохо смотрелась. «Она приятна с виду, но достойна презрения», — говорил он себе.

В свои сорок лет она сияла остатками молодости и проявляла такой аппетит к жизни, какой, на его взгляд, был ей явно не по сезону. А все потому, думал он, что ей целыми днями нечего делать, только и знает, что лелеет свое тело. Она постоянно жаловалась на плохую погоду, мешавшую ей принимать на террасе солнечные ванны. Эта терраса на самом деле была всего-навсего довольно просторным балконом, отгороженным от соседних тростниковыми циновками. Когда дождевые капли щелкали по цементному полу, Мирей вздыхала: «Какая досада! Если этот ливень не прекратится, весь мой летний загар сойдет!»

Люсьен возвращался с работы в семь вечера. Мирей бросалась ему на шею, изображая, как изголодалась по его ласкам. Они целовались взасос, не стесняясь Мартена, и тот скрывал замешательство за добродушной ухмылкой этакого снисходительного папаши. Все время, пока длился поцелуй, чавкающий, словно медицинская банка, она терлась животом о живот Люсьена, спеша распалить его посильнее, а пальцы молодого человека жадно щупали ее, отыскивая под платьем излюбленные местечки.

Но вот они наконец отлипали друг от друга, чтобы приняться за аперитив. Мирей прикатывала столик на колесиках с бутылкой виски, стаканами и льдом. Мартену не нравился этот горьковатый напиток, отдающий чем-то фруктовым, но он делал вид, что смакует его, дабы «не нарушать атмосферу», по выражению хозяйки дома. Уже несколько раз в присутствии их обоих он заговаривал о том, что пора возвращаться в Менар-лё-О. Но они тотчас остужали его едва зародившийся порыв: