порога, и толкнул плечом дверь.

— Здрасте!

Степановская жена Таня, полненькая такая, уютная хохотушка, геологом на шахте работает, увидела меня — руками по бедрам захлопала.

— Коля! — заворковала. — Ты ли? Велта, погляди! Мавр! Сфинкс! Дай-ка я тебе волосы поправлю, — и рукой космы мои пригладила.

Детей-то у нее нет, вот она и смотрит, кого бы обласкать. Костю-то немного наприглаживаешь, гавкнет — присядешь.

И Велта улыбается:

— Аникин, ты сегодня красивый!

Вот не думал не гадал, что и она здесь!

— Всегда такой! — говорю.

Я разозлился на них, и все смущение прошло.

— Степанов где?

— Ну вот, не успел прийти — «Степанов где?». Ты с нами-то посидеть не хочешь, что ли? Придет твой Степанов, — Таня наговаривает.

Сел, смотрю на них. Принаряженные обе: кружавчики, рюшечки. С собой, видно, Костя их собирается тащить. И Велту пригласил. Тоже мне, сводня! А может, это все Татьяна придумала? Она, конечно.

Велта, похоже, тоже не знает ничего. Не заметно, чтобы смущалась, но говорит с большим, чем всегда, акцентом. И красивая — засмотреться можно. Волосы белые, будто ветер разметал — часа два небось промаялась, беспорядок устраивала… Глаза — в половину лица. «Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер». Как ни крути… Латвия.

Степанов явился, четыре бутылки шампанского при нем.

— О-о! — Велта сказала. — Шампанское всегда есть праздник!

Куда-то мы по тропочке, по камням за поселок двинулись. Там вроде и не живет никто, бурундуки разве… Но Костя уверенно идет, знает куда, выходит.

И верно! Аккуратный домик открылся за грядкой лиственниц. Чистый терем-теремок. Озерко крохотное, как блюдце, под самыми окнами в камнях. Ручей тонюсенький из него сочится, искрит на солнышке. За домиком — огород с клумбу, земля — из долины, конечно, привозная.

— Сказка! — восхитилась Велта.

— Здесь живет штейгер Пелагея Ипатовна Матвеева, — сообщил Костя. — Прошу!

Что-то я слышал про эту Ипатовну! В горе всю жизнь проработала, кажется. А в старину штейгер — это вам не Костя Степанов, шапки перед ним горняки ломали за полсотню сажен. Что же я слышал-то про нее?

— А она тебя приглашала, Костя? — закралось у меня подозрение.

— Нет, — он спокойненько отвечает. — Визит дружбы! Представляться иду.

— Погодите-ка! — остановил я женщин. — Побудем пока здесь. Пусть «представится»…

У озерца, подле самой воды, стоял стол с длинными лавками. Я дам усадил и сам сел, а пакет с вином на стол выложил, чтобы в руках не держать.

Костя потоптался, как бык, на окна теремка распахнутые посмотрел и двинулся к воротам. Только не успел он. Из калитки сама вышла Пелагея Ипатовна. Я как на нее глянул, сразу Татьяне шепнул, не поворачиваясь, что маленькая женщина — подарок мужчине.

— Ага! — она в ответ прошептала. — Маломощному…

Если Татьяну и Велту одну на другую поставить, то они и тогда с Костей бы не сравнялись, а Пелагея Ипатовна росту одного с ним была, поплотнее только и в плечах пошире. И лицо у нее как у боярыни Морозовой, когда ту в ссылку везли.

— Здравствуйте, Пелагея Ипатовна, — Костя ей говорит. — Я — Степанов, начальник рудника.

Она на него не взглянула даже, обошла, как столб, и к нам направилась. «Вай-вай», — подумал я.

— Че это? — она у меня спрашивает и приказывает сразу же: — Раскрути!

Велта потом утверждала, что руки у меня дрожали, когда я пакетик с вином распаковывал.

— Кхе, кхе, кхе! — Пелагея Ипатовна покряхтела презрительно, но руку Косте протянула.

— А это, — он меня представляет, — горный техник Аникин.

— Николай, — ладонью по плечу меня хлопнула — чуть не упал.

Новость это для меня. Знает, выходит, откуда-то…

Женщины наши встали. Татьяна поклонилась по-русски, а Велта книксен сделала. Пелагея им кивнула, как пустому месту, и в дом ушла.

А через минуту я опять едва через скамейку не опрокинулся, из ворот вышла Зоя, та, что нашатырем меня в шахте отхаживала. Тарелочки какие-то принесла, чашечки.

— Вы, — говорит, — Константин Сергеевич, на маму не сердитесь. Так это она…

— Цыц! — Пелагея ей из окошка кричит, но Зоя засмеялась только.

Впервые я ее без спецовки увидел. Тоненькая, как камышина, коса черная — до пояса. Лицо матовое, будто на монете выбитое, и что-то в нем такое есть, то ли горское, то ли цыганское. Прелесть!

А Пелагея, стало быть, мама ее…

— Нравится? — Костя о Зое спрашивает, взгляд мой перехватил.

— Да, — я признался.

Очень ему такой оборот, гляжу, подходит.

— Милые люди! — он говорит со значением.

— Только незаметно, что ты здесь часто бываешь…

— Мало ли… — не сдается он. — Зою-то я давно знаю…

Вот оно что!.. А я-то гадал, с чего бы это ему к Ипатовне вдруг понадобилось, да и со мной обязательно.

Разозлился я тогда на него.

— Татьяну свою не знаешь, — говорю. — Всыплет она тебе…

— Перебьюсь, — он говорит. — Никто ее не просил Велту приглашать…

— Как же это вы не согласовали, благодетели? — я зашипел. — Дурака из меня делаете?

— Ладно, ладно, — он меня успокаивает. — Замнем. Для тебя же старался.

Нет, каковы благодетели, а?

Интересно все потом вышло. Пелагея Ипатовна стаканы принесла, настоечку какую-то с травкой в бутылке, целебная, видать, не иначе…

— Телятам то пойло пить! — это она про вино сказала.

Старичок-боровичок к нам присоединился, прямо из окошка вылез, лесом от него пахнет, в портках белых. Седенький, маленький.

— Мой! — объяснила Пелагея Ипатовна кратко.

Смех меня взял. «Дедушка, — я подумал, — как же ты живешь-то с ней, милый?»

А Зойка — в папашу. Оторопь берет, когда думаешь, что в маму могла уродиться.

У озерка хорошо. Дымком откуда-то наносит. Женщины песни запели. «Пару гнедых» и «Выткался на озере…». Зоя гитару принесла, подыгрывает потихоньку. Костя даже с Пелагеей Ипатовной беседу про шахту прекратил, слушает. А я — назло Велте, чтобы не смотрела укоризненно на каждую рюмку, старичка-боровичка спаивал, все ему подливал, а он мне… Так и жили…

— Будет! — Пелагея Ипатовна вдруг закричала. — Тальянку, Васька!

Старичка-боровичка этого Васькой она звала.

Милый мой похлебку пролил,

Рассердился, съел горшок…

Пелагея Ипатовна камни ногами раскидывала, как пращой, — впору окоп рыть. И Татьяна, смотрю, выпорхнула, лапушка, платочком повела. Пришлось поддержать компанию, хоть Велта и морщилась, точно зубы у нее болели.

Оха, оха, оха,

Без милого плохо.

Куда ни становися,

Кричат: «Посторонися».

Я, между прочим, одну частушечку смешную вспомнил. Спел ее тихонько старичку на ухо, а тот и гармошку выронил.

Оха, оха, оха,

Без милого плохо…

— Ну-к, ты! — Пелагея Ипатовна одной рукой гармонь зацепила и на место плюхнула. — Не падай!

И старичок ничего, опять играет.

— Коля! — Велта меня воспитывать