Майлз говорит, что никогда не видел Элисон. Вряд ли Элисон все еще няня Ники, потому что папа Ники все время дома, а мама ушла.

Бедный Майлз.

Однажды вечером, укладывая его спать, я сказала:

– Милый, хочешь, поговорим, что мама Ники ушла? Я хочу сказать, что ты чувствуешь…

– Нет, спасибо, – ответил Майлз. – Мне от этого просто грустно. Всем грустно. Особенно Ники.

Слезы навернулись мне на глаза, и я порадовалась, что в слабом свете ночника Майлз видит меня не настолько хорошо, чтобы это заметить. Я сказала:

– Нам всем очень-очень грустно. Но грусть – это часть жизни. Иногда ее не избежать.

– Я знаю, – сказал мой прекрасный мудрый сын.

А потом я увидела, что он крепко уснул.

* * *

Однажды вечером, когда мы с Майлзом ужинали вдвоем, Майлз сказал:

– Вчера вечером, когда я остался у Ники, его папа говорил про тебя.

– И что он сказал? – Я постаралась, чтобы мой голос не дрожал.

– Он сказал: мне повезло, что у меня такая нежная великодушная мама.

– Это все? Папа Ники говорил еще что-нибудь?

– Только это.

Немного же сказал папа Ники. “Нежная и великодушная” – это комплимент, но, кажется, не то, что я хотела услышать и что сделало бы меня счастливой. Однако Шон хотел говорить обо мне, он говорил обо мне с моим сыном. Он думал обо мне, когда меня не было рядом.

Я чувствую себя так, словно предаю кого-то. Эмили в первую очередь, но и себя тоже.

У нас с Шоном даже ничего еще не было! Но я уже чувствовала себя виновной. Это ли не признак того, что у меня есть совесть? Я писала в блоге, как женщин вообще и мам в частности заставляют чувствовать себя виноватыми, но сейчас это происходит со мной. И раньше бывали случаи, когда нам следовало чувствовать себя виновными. Мне следовало, во всяком случае.

Я чувствовала себя виноватой еще и потому, что никогда не ощущала этого сумасшедшего, страстного, крышесносного желания по отношению к мужу. Секс с Дэвисом был хорошим. Он не был великолепным. Он был тем, что мне требовалось. Дэвис был тем, что мне требовалось, – приятным парнем. Я переживала не лучшие времена. Хорошему парню вроде Дэвиса необязательно знать о моих прошлых проблемах, и я никогда не испытывала потребности рассказывать ему о них. С ним было удобно. Я часто думала: это как прийти домой. Вот так предположительно и должно ощущаться возвращение домой. И жизнь с Дэвисом отвечала на множество сложнейших вопросов о моем будущем. Ну, я так думала в то время.

Я забеременела Майлзом случайно. Но так у всех, правда? Думаю, это произошло после свадьбы, которая оказалась гораздо романтичнее, чем наша.

Мы с Дэвисом зарегистрировали брак в здании городского совета, в обеденный перерыв Дэвиса. Его ассистенты, Ивэн и Анита, были свидетелями, а потом мы отправились обедать в лучшую пельменную китайского квартала. Дэвис соображал в подобных вещах: где водятся лучшие пельмени.

Мы были очень довольны собой и тем, как стильно и клево мы поженились – так импровизированно и небрежно, словно это ничего не значит. Просто еще один день. А очень скоро после этого Ивэн и Анита устроили грандиозную шикарную свадьбу в округе Датчесс. С беседкой, увитой белыми розами, на холмистом лугу, спускающемся к реке Гудзон.

Свадьба была столь великолепна, что у меня появилось чувство, будто меня одурачили. Будто мы сами себя одурачили, не придав значения чему-то, чему стоило бы придать значение. Интересно, чувствовал ли Дэвис то же самое? Но даже если у него и были похожие сожаления, он высмеивал меня, если я его спрашивала. Я против воли завистливо поглядывала на стол, заваленный свадебными подарками. Мы с Дэвисом только и получили, что чек на тысячу долларов от матери Дэвиса. Хотя если бы нам надарили столько всего, Дэвис настоял бы на том, чтобы вернуть подарки. Он захотел бы выбрать вещи, больше соответствующие его вкусу.

Мы оба напились на свадьбе, и у нас был лучший секс за все время нашего знакомства. Я почти уверена, что мы зачали Майлза в ту ночь – больше чтобы доказать, что мы на шаг впереди новоиспеченной четы, чем потому, что хотели ребенка.

Как же я ошибалась, не желая ребенка всей душой! Я влюбилась в Майлза, как только он появился на свет. Дэвис тоже. Как будто мы все втроем до безумия полюбили друг друга.

Вскоре после этого Дэвис перевез нас в Коннектикут и работал в основном дома, кроме тех случаев, когда у него бывали встречи в Нью-Йорке или когда он выезжал на объекты в другой точке страны. Он отремонтировал наш дом и спроектировал великолепную, полную света пристройку. Дом был почти закончен – весь, за исключением чердака в старой части, – когда Дэвис и мой брат погибли в автокатастрофе.

Шон совсем не такой, как Дэвис. Шон темный и высокий, сильный и мускулистый. Дэвис был светловолосой жердью. Но иногда, когда я вхожу на кухню, а Шон стоит у окна, долю секунды мне кажется, что это Дэвис. И я счастлива его видеть. А потом, осознав, что это Шон, я становлюсь еще счастливее. Нравится вам это или нет, но таковы факты.

Разумеется, есть и некоторые… сомнения. Сомнения насчет Шона, сомнения, которые я бы никогда не доверила другому человеческому существу. Мысли о том, кто он, что ему известно об исчезновении Эмили – и знает ли он что-нибудь, чего не говорит.

Я спрашиваю себя, бывают ли у влюбленных женщин сомнения. У меня никогда не было сомнений насчет Дэвиса, я была влюблена в него или говорила себе, что влюблена. Я знаю, что иные женщины влюбляются в осужденных убийц, но я не из таких. У меня есть сын, которого надо защищать. Я не дура. И совершенно разумно спрашивать себя, имеется ли хоть малейшая вероятность того, что Шон имеет отношение к исчезновению Эмили.

Я держу лицо в блоге, перед полицией, перед всем миром, но я имею гордость быть не настолько “влюбленной женщиной”, чтобы не присматриваться к Шону повнимательнее; я позволяю себе спрашивать, не выглядят ли иные мелочи, которые он делает бессознательно… подозрительными. Когда мы говорим об Эмили, я изучаю его лицо, ища признаки раздражения, негодования или вины – чего-то, что подкрепит мои сомнения. Но даже когда он рассказывал мне о ее проблемах – алкоголизме, таблеточной зависимости, напряженных отношениях с родителями, – в его лице и голосе не было ничего, кроме сожаления о том, что она ушла.

То, что моя бдительность выдала красный (ладно, оранжевый) уровень известию о том, что в случае смерти Эмили Шон получит по страховке два миллиона долларов, – это просто здравый смысл. Но едва закончив телефонный разговор со страховой компанией, Шон ответил на все мои вопросы. Не похоже было, что он тянет время, чтобы сочинить какую-нибудь правдоподобную историю. Естественность и простота, с какими он изложил ситуацию, выглядели вполне убедительно. Его компания предложила опцию страхования жизни служащему и его супруге за дополнительные несколько долларов в месяц, удерживаемые ежемесячно из зарплаты (весьма приличной) Шона. Удерживаемая сумма была слишком мала, чтобы иметь хоть какое-то значение. Так что он поставил “галочку” в графе “максимум” и тут же забыл про все это дело.