Обращая внимание на то, как ловко Порция вышла из создавшегося вследствие ее же оговорки положения, Фрейд подчеркнул, что таким образом далекий от медицины мыслитель одним своим замечанием иногда может раскрыть смысл ошибочного действия и тем самым избавить нас от выслушивания разъяснений.

Приведу, на мой взгляд, замечательный пример ошибочных действий, содержащийся в художественной литературе. Я с удовольствием узнал о нем из небольшой работы, подготовленной одной из студенток Института психоанализа. Дело в том, что, читая курс по истории и теории психоанализа в данном институте, я предлагаю студентам написать работу по ошибочным действиям. Это является обязательным заданием для всех студентов, которые, как правило, приводят и анализируют свои собственные промахи. Для анализа ошибочных действий разрешается и рекомендуется пользоваться примерами, почерпнутыми из художественной литературы. Не так часто, но студенты действительно находят интересные литературные сюжеты, в которых писатели и поэты используют ошибочные действия в качестве иллюстрации психологии мышления и поведения героев своих произведений. Так, в одной из студенческих работ было обращено внимание на роман Диккенса «Холодный дом», в котором героиня Эстер в беседе со своей подругой, недавно вступившей в брак, вдруг говорит о ее муже: «Он, как всегда, такой противный… то есть такой милый».

Пример же, который представляется наиболее интересным, взят из рассказа Чехова «Дипломат». В нем с изящной иронией изображено то, как герой рассказа пытается выйти из трудного для себя положения и, не осознавая того, совершает одно за другим ошибочные действия.

В этом рассказе приводится диалог между двумя чиновниками. У одного из них, Кувалдина, умерла жена. Поскольку они не жили вместе, он не знал о ее смерти. Его знакомые решили сообщить ему об этом несчастье и возложили столь непростую миссию на его близкого друга Пискарева. При этом они дали ему наставление, чтобы он не сразу говорил своему другу о смерти жены, а осторожно и постепенно подготовил его к этому печальному известию. Пискарев отправляется к Кувалдину, и между ними происходит следующий разговор:

– …Здорово, голубчик!.. Шел, знаешь, мимо и думаю: а ведь здесь Миша служит! Дай зайду! Кстати же и тово… дельце есть…

– Посидите, Аристарх Иванович… Погодите… Я через четверть часика кончу, тогда и потолкуем…

– Пиши, пиши… Я только так, гуляючи… Два словечка скажу и – айда!.. Душно у вас здесь, а на улице чистый рай… Весна! Иду себе по бульвару, и так мне, знаешь ли, хорошо!.. Человек я независимый, вдовый… Куда хочу, туда и иду… Сам себе хозяин… Хорошо, если жена попадется не дьяволица, ну а ежели сатана в юбке? Взвоешь! Взять хоть тебя к примеру… Пока холост был, на человека похож был, а как женился на своей, и захирел, в меланхолию ударился… Осрамила она тебя на весь город… из дому прогнала…

– В нашем разрыве я виноват, а не она, – вздохнул Кувалдин.

– Оставь, пожалуйста! Знаю я ее! Злющая, своенравная, лукавая! Что ни слово, то жало ядовитое, что ни взгляд, то нож острый… А что, в ней, в покойнице, ехидства этого было, так и выразить невозможно!

– То есть как в покойнице? – сделал большие глаза Кувалдин.

– Да нешто я сказал: в покойнице? – спохватился Пискарев, краснея. – И вовсе я этого не говорил… Что ты, бог с тобой… Уже и побледнел!.. Не хмурься! Я ведь так только, по-стариковски… По мне, как знаешь… Хочешь – люби, хочешь – не люби… Акроме ехидства ты от нее ничего не видел. Бог с ней! Царство ей небесное, вечный покой…

– Послушайте, Аристарх Иванович… – побледнел Кувалдин. – Вы уже во второй раз проговариваетесь… Умерла она, что ли?

– То есть кто умерла? Никто не умирал, а только не любил я ее, покойницу… тьфу! То есть не покойницу, а ее… Аннушку-то твою…

– Да она умерла, что ли? Аристарх Иванович, не мучайте меня!..

– …Кто тебе сказал, что она померла!.. Поди, полюбуйся – живехонька! Когда заходил к ней, с теткой бранилась… Тут отец Матвей панихиду служит, а она на весь дом орет.

– Какую панихиду? Зачем ее служить?

– Панихиду-то? Да так… словно как бы вместо молебствия. То есть… никакой панихиды не было, а что-то такое… ничего не было…

Кувалдин тоже поднялся и нервно заходил около стола.

– Морочите вы меня… Почему же сразу не говорить? Умерла ведь?.. …Полминуты Кувалдин тупо глядел на Пискарева, потом страшно побледнел и, упавши в кресло, залился истерическим плачем…

– …Миша, да ты в своем уме!.. Ведь не умерла же еще! Кто тебе сказал, что она умерла? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда! Миша! А Миша! Говорю тебе, что не померла! Хочешь, вместе к ней съездим? Как раз и к панихиде поспеем… то есть, что я? Не к панихиде, а к обеду.

Весь этот юмористический рассказ Чехова построен на постоянных оговорках одного из действующих лиц. Именно эти оговорки придают рассказу юмористический характер, и читатель не воспринимает сообщение о смерти как драму и трагедию. Писатель использует литературный прием, благодаря которому оговорки не только смягчают известие о смерти близкого человека, но и превращают драму и трагедию в некое подобие комедии. Художественными средствами Чехов изящно и непринужденно продемонстрировал тонкую работу бессознательного.

Рассказ Чехова иллюстрирует, пожалуй, наилучшим образом мысль Фрейда о том, что ошибочные действия представляют собой своего рода компромиссы, которые свидетельствуют о частичных удачах и неудачах противостоящих друг другу намерений. Неприемлемое для сознания намерение подавляется, но это подавление далеко не всегда оказывается полным, в результате чего оно не может всецело проявиться, и в то же время оставаться таким, чтобы не дать знать о себе в какой-либо форме.

Фрейд считал, что «психоаналитическое объяснение промахов приводит к незаметному изменению образа мира, как бы малы ни были рассматриваемые явления». Возможно, это слишком сильно сказано, если иметь в виду образ природного и социального мира как такового. И мир, и его образ действительно изменяются под воздействием человеческой деятельности. И все же Фрейд имел в виду, скорее всего, то, что психоаналитическое объяснение ошибочных действий способствует переосмыслению взглядов на соотношение между причинностью и случайностью и, следовательно, изменению образа мира (с точки зрения сужения рамок действия случая). Но не вызывает сомнения, что психоаналитическое понимание ошибочных действий привело к изменению образа человека как исключительно сознательного существа. В этом состоит заслуга Фрейда, наглядно продемонстрировавшего возможности психоанализа при работе с эмпирическим материалом, включающим в себя реалии бессознательного психического.

В процессе прохождения личного психоанализа мой психоаналитик, как всегда, заранее (за 2–3 недели) предупредил, что скоро наши сессии надо будет прервать на три недели в связи с его поездкой сначала на семинар, затем на конференцию. Эта информация сознательно была для меня достаточно понятна. В ответ я попросила аналитика о возможности добавления двух дополнительных сессий в оставшийся до его отъезда период. Согласие по этому вопросу было достигнуто, сессии шли своим чередом. Однако на последней – перед отъездом психоаналитика – сессии я почувствовала, что устала и актуальность в нашем общении для меня снизилась до минимального уровня. По чувствам это напоминало что-то вроде скуки от ощущения того, что «уже сказано все, что только можно» (или, всматриваясь в психоаналитический процесс – «все, что можно было сказать до момента ее отъезда», и – если можно это предположить – мое либидо вернулось от объекта опять вовнутрь). По окончании сессии сознательно я «от всей души пожелала ему хорошей поездки» и подумала, что испытываю за него гордость оттого, что он старается быть в центре психоаналитической жизни и стремится к дальнейшему личностному росту, несмотря на достигнутые высоты. Вот на такой доброжелательной ноте я и попрощалась, и рассталась с аналитиком. Однако все было бы хорошо, если бы не одно ошибочное действие в самом конце! А именно: уже собрав свои вещи и направляясь к выходу, я сначала 1) «случайно» задеваю сумкой, стоящий у входа торшер, отчего он качнулся в сторону (мне представилось, что со стороны это выглядело как проявление скрытой агрессии либо просто недовольства), затем 2) берусь за ручку двери, оборачиваюсь к аналитику и напоследок с улыбкой произношу: «Желаю вам хорошо съехать», – вместо того, чтобы сказать: «Желаю вам хорошо съездить». Эта оказия с торшером и оговорка произошли в самом конце, застав меня, можно сказать, врасплох (время, отведенное на сессию, уже истекло). В момент высказывания я находилась в движении – после «разборки» с торшером и оговорки я лишь рефлекторно продолжила движение (т. е. вышла, с одной стороны, испытывая какое-то досадное чувство от такого «учтивого» пожелания, а с другой – надеясь, что психоаналитик мог этого все-таки не услышать).