После общения с мадам Фурцевой мы отправились к «сливкам общества», которые мне показались изрядно прокисшими. Нам представилась такая изумительная картина, что я остановилась, разинув рот. Маршал Советского Союза Родион Малиновский, занимавший пост министра обороны страны, в компании брюхатых генералов нырял с бортика в фонтан. Один из ныряльщиков плавал, другой стоял рядом с маршалом со спустившимися ниже всяких дозволений трусами в больших белых ромашках. Плавающий седой господин тем временем вынырнул из фонтана с золотой рыбкой в руках до того счастливый уловом, что не заметил, оставшиеся в воде плавки. Восторг по поводу удачной ловли, сопровождался отборным русским матом.

– Вот, б…ь, – сказал маршал Малиновский, – а моя ускользнула из ручонок.

И для пущей убедительности растопырил пухлые пальцы.

Я мысленно молила Бога, чтобы эта перегулявшая компания нас не обнаружила. Рыбаки, однако, брата Брежнева заметили и ринулись к нам с воплями и предложением понырять вместе. С трудом отбившись от мокрых рук и слюнявых поцелуев с обещанием непременно быть завтра с утреца, мы вырвались на простор и почти бегом кинулись к поджидавшей нас машине.

Родиона Малиновского мне увидеть больше не пришлось, а слышать довелось. Когда отец лежал в клинике 4-го Управления, там же лечился министр обороны. У него были больные почки. Его мучили страшные боли, и, когда не действовали обезболивающие, он кричал. Слыша из отцовской палаты этот крик, закрывая ладонями уши, с грустью думала о том, как часто в жизни всё кончается трагично.

Все лето я жила в гостинице «Москва», где готовилась к экзаменам в институт им. Мориса Тореза. После работы, прежде чем ехать домой или к брату на дачу, заезжал отец. Приносил что-нибудь вкусное, проверял наличие продуктов в холодильнике, чтобы я не ходила в магазин и не отвлекалась от занятий.

Поздно вечером звонил с дачи брата и подробно расспрашивал, что я делаю. Обычно разговор проходил так:

– Звоню тебе по вертушке из кабинета Лёни. Все смотрят кино, а у меня душа не на месте. Волнуюсь за тебя. Экзамены не за горами.

– Как коммунизимь? – смеялась я, подражая Хрущёву.

По моей просьбе письменный стол в номере поставили напротив окна, и я могла любоваться церковными куполами Кремля. Время было летнее, весёлое, зубрить неправильные французские глаголы не было никакого желания, но отец контролировал каждый мой шаг, каждую за день пройденную страницу. Иногда, озверев от грамматики, я швыряла учебник на пол со словами: «Лучше в больничные няньки, горшки убирать». В таких случаях он с присущим ему тактом заводил песню про Елисейские поля. Этой пилюли хватало ненадолго, так что в институт я пришла совершенно неподготовленной, о чём впоследствии очень сожалела.

Несколько раз вечерами звонил дядя Лёня, всегда с одним и тем же вопросом:

– Занимаешься, Любушка? Занимайся, занимайся, надо в институт поступить.

И весьма довольный, что внёс лепту в моё воспитание, прощался.

Однажды какой-то любитель приключений и юных девиц, проживающий в той же гостинице, выследил меня и стал надоедать телефонными звонками. Воспитание не позволяло мне послать его подальше. Судя по разговору, это был вполне интеллигентный джентльмен, так что, смущаясь, я мямлила что-то невразумительное в ответ.

К одному из этих разговоров по своей вертушке подключился Леонид Ильич. Он внимательно выслушал мой категорический отказ встретиться в баре ресторана и сказал:

– А как насчёт встречи со мной?

– А вы кто, собственно говоря? – спросил мой воздыхатель.

– Я, собственно говоря, Леонид Брежнев, председатель Президиума Верховного Совета… Ну, так как, встретимся?

Мой телефонный обожатель немедленно ретировался.

– Только у меня и дел, – сказал дядя, – как разгонять твоих поклонников. Научись с ними расправляться самостоятельно. В следующий раз просто посылай их на хрен!

* * *

В Советском Союзе даже на уровне высших учебных заведений существовала система привилегий. Были так называемые «ректорские списки». Побеждали не знания, а положение. Для избранных экзамены были чистой формальностью. В такой список включили и меня, так что в институт иностранных языков я была зачислена. Дядя подарил мне альбом импрессионистов, а отец – позолоченную ручку – личный подарок Мао Цзэдуна. Мой отчим хранил её до самой смерти.

Но даже после поступления в институт меня продолжали держать в гостинице «Москва» до начала октября. В то время я не понимала, что из моего номера сделали конспиративную квартиру. Почти ежедневно отец приходил с новым действующим лицом, которое представлялось: «Иван Иванович, первый секретарь обкома партии…» Дальше шло название республики или области. Все были в костюмах и при галстуках, и в большинстве своём льстивы до неприличия.

У отца, как и у дяди, была манера быстро переходить на фамильярный тон, называя людей по именам. И местечковые божки храбрели, расправляли плечи, расслаблялись, в их голосах появлялись свободные, порой нахальные нотки. Я к ним относилась враждебно не только потому, что они мне не нравились, но и потому, что они были причиной моей изоляции от окружающих.

Однажды в гостиницу «Москва» пришли мои новые подружки. На их беду, в это время у меня в номере сидел отец с очередным визитёром. Я, делая вид, что занимаюсь, рассеянно посматривала в окно. Моих бедных подружек остановили у лифта мальчики из КГБ, провели в комнату дежурного администратора и продержали там три часа, выясняя, кто они, откуда, зачем пришли и в каких отношениях со мной и моим отцом.

Я продолжала настаивать, чтобы меня поселили к моим сокурсникам. Ознакомившись с общежитием института иностранных языков, отец по дороге долго качал головой:

– Надо Леониду сказать, в каких условиях живут наши дети.

О том, чтобы поселить меня в этом «сарае», как выразился он, не могло быть и речи.

Нажав на свои могущественные рычаги, он устроил меня в самое лучшее в Союзе общежитие Московского университета на Ленинских горах.

Осень 1964 года была загулявшей и шальной. Она никак не хотела сдавать свои позиции и вела себя непристойно, как молодящаяся старуха.

Однажды мне позвонили и сказали, что отец хочет, чтобы я его встретила в аэропорту. Он прилетел совершенно больной, измученный, но, как всегда, аккуратный, подтянутый, благоухающий дорогим одеколоном. Обняв, сказал, что летел на военном самолёте, и от перегрузок у него носом шла кровь. Багажа при отце не было, откуда он прилетел, я не знала, но по некоторым его намёкам поняла, что он по просьбе брата летал на Дальний Восток.

Мы подошли к поджидавшей нас машине.

– С приездом, Яков Ильич! – приветливо сказал шофер.

Отец, обычно очень внимательный к обслуживающему персоналу, только кивнул в ответ. Ему неможилось. По дороге пришлось остановиться.

Мы стояли