– Гарем не только наложницы, а все женщины и дети дома.

– Это же такая толпа!

– Да, потому и нелегко валиде-султан. Ей помогает хезнедар-уста, в ведении которой все хозяйство. Она следит за распределением работы и всяких благ, а также командует рабынями. Евнухами распоряжается кизляр-ага. Вот с кем нужно быть осторожной: кизляр-ага человек хороший, но обидчивый. Постарайся быть с ним вежливой и не болтай, что придет в голову.

– Я буду молчалива, как рыба, – согласилась Роксолана. – А женщины?

Она уже мысленно ругала Зейнаб за то, что почти ничего не рассказала о гареме, прежде чем отправить ее в Стамбул. Могла бы просветить. Может, сама не знала, ведь отсюда, кажется, на волю не выходят?

– Пока вы просто рабыни, и если валиде-султан или хезнедар-уста завтра распорядятся, то станете прислуживать кому-нибудь из вышестоящих наложниц. Но пока на вас решили просто посмотреть, на что сгодитесь.

Если Повелитель на тебя обратит внимание или валиде-султан решит, что ты чего-то стоишь, станешь гезде, тогда получишь свою комнату и рабыню в услужение, а то и нескольких.

Та девушка, которая Повелителю понравилась, и он решил позвать к себе, а еще лучше не раз, становится икбал, фавориткой. Если Аллах даст дитя, то она уже кадина. Ну, а выше только жены Повелителя, таких может быть четыре, главная – баш-кадина.

В гареме лучше ни с кем не ссориться, всем улыбаться, но никому не верить и языком не болтать. Более опасного места в Стамбуле нет, здесь нельзя ни с кем дружить или враждовать. Исхитришься – выживешь, а нет, так можешь либо на всю жизнь остаться просто рабыней, можешь на девять лет гезде, а можешь и вообще быть отравленной.

– Почему девять?

Про отравление думать не хотелось: наблюдая за тем, как разговаривают друг с дружкой наложницы, Роксолана еще вчера поняла, что в центре клубка ядовитых змей было бы безопасней. За улыбками скрывалась зависть, и даже ненависть – неудивительно, столько женщин боролись за внимание одного-единственного мужчины, и те, кто этого внимания уже добился, вовсе не были готовы отдавать завоеванные позиции просто так. В ход шло все – оговоры, подброшенные вещи, яд…

Этих историй Роксолана уже наслушалась вчера вдоволь. Новенькую торопились «просветить» по поводу того, с кем можно дружить, а с кем не стоит, причем одна наговаривала на другую, якобы предупреждая, а оговоренная тут же поливала грязью первую. Для себя Роксолана решила, что забьется в уголок и будет сидеть тихо, как мышка, до тех пор, пока… А что пока, сама и не знала.

Нет, она не будет ни с кем воевать или кому-то пакостить, не станет вмешиваться ни в чьи разборки и вступать ни в какие союзы, будет всем улыбаться и всех сторониться. Она сама по себе, даже если придется кому-то прислуживать. А свой страх и тоску скрывать за смехом и песней. И стихи читать тоже не будет, мало ли что в них услышат. Роксолане хотелось жить, просто жить, даже среди этого змеиного логова.

К чему заводить и содержать такой змеевник? Что, султану четырех жен для услады мало? Ну, купил бы еще пяток рабынь, как вон были в Кафе, чтоб и для работы хватало, и для ночной услады. А тут такая толпа, ее же содержать, кормить, поить, одевать, охранять надо. Нелепо.

Про змеевник Роксолана даже Фатиме говорить не стала, уже усвоила ее же первые уроки, а вот о своей решимости стать незаметной и ни с кем не знаться, сказала. Такой разумный вывод Фатиме очень понравился:

– Правильно. Хочешь выжить – будь как можно тише и приветливей. Надо только постараться, чтобы не попала к Махидевран, она тебя поедом съест. Не попадайся ей на глаза.

Радости этот разговор, конечно, не принес. Фатима все поучала и поучала, пока Роксолана (а Настя теперь звала себя только так, вопреки данному ей имени Хуррем) вышивала, старая рабыня рассказывала об отравлениях, о том, как наказывают рабынь, как топят в Босфоре, как вынуждают делать выкидыши, портят лица…

– Выкидыши? Дети же от Повелителя?!

– Ну и что? Вот твои дети, например, совсем ни к чему Махидевран.

– И… и что?

– Подсыплют в еду что-нибудь, чтобы несколько дней промучилась и выкинула.

– Боже мой!

– Да в гареме все могут сделать. Подбросить под подушку кинжал и помочь его обнаружить. Попробуй тогда доказать, что не замышляла покушение на Повелителя. Или что-нибудь из мужской одежды в комнату подкинут, чтобы обвинить, что неверна.

Роксолане стало просто дурно от этих слов: конечно, она вспомнила те запретные ласки… Чтобы не выдать своих мыслей, живо поинтересовалась:

– Выходит, лучше всего, чтобы тебя не заметили не только жены Повелителя, но и сам Повелитель тоже? Тише живешь – дольше жизнь продлится?

– Не совсем. Сумей найти золотую середину, ты умная, у тебя получится.

Девушка вздохнула:

– Я умная, но не подлая. Выжить за счет чьей-то беды не смогу, по трупам не пойду, ради своего положения другую не утоплю.

Фатима усмехнулась:

– Захочешь жить – и сможешь, и утопишь, и по трупам пойдешь. Жизнь заставит и осторожной быть, и коварной, и даже подлой. Здесь все простительно. В стае волков нельзя быть ягненком. Долго нельзя. Подумай над этим, только не бросайся сразу в омут головой, может, удастся выжить.

Она хотела выжить, очень хотела. Долго думала над словами Фатимы, пальцы ловко орудовали иголкой, стежок ложился к стежку, а мысль к мысли. Фатима права – выбора у нее просто нет: либо погибнуть сразу, либо бороться за жизнь почти любыми способами, даже не слишком честными.

Но пока Роксолана решила только затихнуть, там видно будет. Оказалось это не так просто, в первый же день едва не нажила (а может, и нажила?) себе врага, действуя из лучших побуждений.

Кизляр-ага поскользнулся, Роксолана, оказавшаяся рядом, подставила ему руку, чтобы удержать, но евнух шарахнулся, словно от прокаженной, с трудом удержавшись на ногах. А вот чалма не удержалась, свалилась с головы. И от нее в сторону прямо под ноги Роксолане покатилась какая-то трубочка.

Девушка хорошо помнила наставления Фатимы о том, какую власть в гареме имеет кизляр-ага, и свое обещание быть приветливой со всеми, даже с этим противным евнухом. Потому она резво нагнулась, подхватила трубочку и с улыбкой протянула кизляр-аге:

– Вот… вы уронили…

Тот схватил трубочку так, словно Роксолана подала ему нечто постыдное, что нужно немедленно спрятать, живо сунул ее за ткань чалмы и поспешил прочь своей странной семенящей походкой. Взгляд, который главный евнух бросил на девушку, мог бы просто испепелить.

– Чего это он?

Фатима, шипя, потащила ее прочь:

– Ты чего удумала?! Зачем трубочку кизляр-аги взяла?!

– Он уронил, я подала.

Фатима, не сдержавшись, фыркнула и поспешно прикрыла рот рукой, отвернулась. Роксолана пристала к ней: