Были, однако, и проблемы. Такое положение дел «кабальным», ясен пень, совершенно не нравилось. Они все-таки выросли в Европе, где какие-то, пусть самые минимальные права имели, при слишком сильном нажиме могли и в морду дать, а кто не связан семьей, – семь бед, один ответ, – и уйти в бега. Благо в «Новой Англии», где индейцев уже почти унасекомили, за околицами городов начинался закон-тайга, а если везло пройти через леса к западному фронтиру, беглец мог добраться до поселков «скваттеров» – белой бедноты, явочным порядком занявшей земли, формально принадлежавшие лендлордам, и осесть там. А оттуда, как с Дона, выдачи не было: тяжелые, темные мужики с мушкетами за свои делянки, своими руками очищенные в глубине лесов, и свои хижины умели стоять так, что в их края не совались ни холопы формальных владельцев, ни даже представители официальных властей. Ибо кто совался, бесследно исчезал, и все претензии предлагалось предъявлять гризли, а местный пастор всегда мог подтвердить, что именно гризли, и никому больше. Впрочем, и в южных колониях сложностей с «кабальными» было не меньше. Там, правда, бежали редко – индейцы же под боком, – но рабочие руки там требовались, в основном для тяжелой работы на плантациях индиго и «короля Табака», а европейские крестьяне в сверхвлажном климате выживали плохо, контрактовать их для аристократии Юга становилось крайне нерентабельно. И попытки возместить убыль за счет местных кадров, ловя индейцев, тоже проваливались: они в неволе просто мерли, а к тому же на выручку часто являлись свободные родичи.

Вот потому и негры. Приметная, чужая всем, привычная к влажному климату и работе на земле, да еще и восполняющая себя, если подойти к делу с умом и организовать регулярные случки, полная собственность. Плюс зачастую проданная из африканского рабства (на Черном континенте оно было очень даже в ходу) в американское, то есть сменившая шило на мыло, а потому куда более прочих покорная. Не знаю (узнать можно, но лень), кому первому в голову пришла эта блестящая мысль, но в жизнь она внедрялась галопом, очень быстро став одним из основополагающих факторов европейской, – пожалуй даже, мировой – экономики. С кредитами, компаниями, акционерными обществами, процентами от прибыли в самые верха Лондона. Что и понятно: при всем том, что негры при перевозке мерли десятками на сотню, – в море уходило в среднем до трети груза, – бизнес давал ошеломительные доходы, иногда, в особо удачные сезоны, до 1000 % чистой прибыли. Да и на плантациях – от рассвета до заката – затраты окупались и переокупались. А потому уже к началу XVIII века в инфраструктуре работорговли были заняты сотни судов, тысячи и десятки тысяч профессионалов на трех континентах, включая Африку, где береговые вожди, поймав тенденцию, формировали целые армии для походов за ценнейшим товаром в глубь континента. Росла сеть факторий и прикрывающих фактории портов со всем, чем положено: казармами, бараками, тюрьмами и прочей атрибутикой. В геометрической прогрессии множилось число узких специалистов: посредников, переговорщиков, торговых агентов, надсмотрщиков, «погонщиков», «негроловов» и прочего квалифицированного персонала.

Параллельно под новые реалии создавалась юридическая база. Если в первые десятилетия британского присутствия в Америке рабы рассматривались по «испанскому праву», как пожизненные слуги, то уже к концу XVII века закон определял их как «движимую собственность», то есть приравнивал к домашним животным. При том, что негр, поднявший руку на белого, – вне зависимости от обстоятельств – подлежал смертной казни, убийство черного раба хозяином не считалось преступлением, а убийство чужого раба приравнивалось к краже. За попытку к бегству или просто «многократное проявление строптивости» черному могли отрубить руку или ногу (хотя, учитывая ценность «вещи», старались учить кнутом и клеймом). Рабство одного из родителей, даже если второй был белым, автоматически делало рабом ребенка; наконец, обучение своих рабов грамоте считалось опасным чудачеством, а если кто-то, даже пастор, обучал чужих без разрешения, дело пахло депортацией преступника из колонии. И знаете, следует сказать, что при всем отрицании подобных методов понять разработчиков «черных статутов» можно: негры, особенно те, кого доставили недавно, при малейшей мягкости или недосмотре могли стать источником многих бед. Эту аксиому колонисты знали очень хорошо как из сводок о бунтах живого товара на работорговых судах, так и по событиям на грешной тверди. Например, в 1688-м в Южном Мэриленде был обезглавлен черный раб Сэм, «в седьмой раз, невзирая на увещевания и наказания, подговаривавший негров поднять бунт», причем обратите внимание на это самое «в седьмой раз»: Сэмом, как лучшим дамским портным колонии, обшивавшим элиту, упорно не хотели жертвовать, его всяко пытались оставить в живых, но он, отлежавшись, принимался за свое.

Нельзя, разумеется, сказать, что под все это не подводилась идеология. Конечно, подводилась. Негров по ходу крестили, приобщая, таким образом, к миру прогресса и демократии, но, что бы там ни говорили с амвонов пасторы, по сути, это было формальностью. В отличие от тех же испанцев. Для донов факт принятия католичества индейцем мгновенно переводил «дикаря» в ранг обычного крестьянина или податного простолюдина, а если речь шла о негре, обязывал относиться к рабу, как к человеку, волей судьбы попавшему в сложную ситуацию. Протестанты же – и англичане, и голландцы – определяли «чернокожесть» как клеймо, само по себе предполагающее низший по отношению к белым статус. И даже если негр каким-то образом, – выкупившись (копить деньги на выкуп позволялось, и отнимать пекулий было не положено) или за какие-то заслуги получив вольную, – оказывался на свободе, все равно в глазах общества он оставался не совсем человеком. То есть все-таки уже слегка человеком, которому Бог оказал снисхождение, разрешив перестать быть вещью, но очень и очень не первого сорта. Общение даже вольного негра с белыми не поощрялось, а уж общение с белыми или «вольняшками» раба не поощрялось втройне. Хотя, к слову, такой дискурс прочно утвердился только в «высшем свете» колоний; на низах все было гораздо проще, и «белая грязь» вполне находила общий язык с «черной», вплоть до дружбы и романтических отношений. А то и чего-то большего: в 1690-м некий Айзек Морелл, белый из Ньюберри (Массачусетс), был судим и повешен за попытку устроить рабский мятеж, накануне казни, по настоянию священника, объяснив, что мечтал захватить судно в порту, уплыть «с Аяксом и другими черными друзьями» к французам, в Канаду, а там «создать армию и вернуться, чтобы расправиться с врагами свободы».

На том, пожалуй, с экспозицией и покончим. Общая картина, надеюсь, ясна, а детали читайте в справочной и специальной литературе. А так остается сказать, что к началу XVIII века наметились две основные перевалочные базы поставки новых обитателей в Новый Свет: Ричмонд (Южная Каролина), куда приходило большинство товара непосредственно из Африки с практически немедленной отправкой на плантации всего Юга, и (на севере) Нью-Йорк. Туда везли, в соответствии с запросом, меньше, зато старались лучше, в том смысле, что ввезенных рабов размещали в специальном барачном квартале на юге Манхэттена и – в ходе портовых, строительных и всяких иных работ – обучали разным полезным профессиям. После чего их стоимость возрастала многократно, и «просто раб» становился ценностью, способной помогать белому мастеровому, а то и просто, отпущенный на оброк, кормить хозяина. Это было крайне выгодно, так что купить раба с профессией мечтал каждый небогатый белый, хотя, с другой стороны, эта практика вела к демпингу рынка труда и била по интересам белых мастеровых, работавших без «черной» помощи. Они даже год за годом посылали в ассамблею колонии петиции, требуя запретить сдачу негров в аренду и субаренду, но ассамблея год за годом же отказывала, поясняя, что запретить владельцам инструмента сдавать инструмент в прокат юридически невозможно, а признавать «живые вещи» людьми, так и тем паче.