Мама обиделась, конечно. Безобразие — известный писатель, взрослый человек — и съел щенячью кашу.

Как только папа умер, песика Тото отдали «хорошим людям».

Время дневного сна, спишь и просыпаешься от предчувствия катастрофы. Чужие голоса.

Вскакиваю и босиком шлепаю на кухню.

Какие-то трое, дружная семья, папа, мама и мальчик лет десяти. Гладят моего Тотошку, умиляются.

Молча хватаю щенка под пузо, а он уже подрос, тяжелый, теплый, лижется, лапы большие, мой, мой, наш с папой пес…

Отдали в другой раз, исподтишка, втихомолку, тайно, когда меня дома не было.

Не плачь, доченька, мы тебе черепаху купим.

Сравнили!..

Нет, это только взрослым может прийти в их вывернутые наизнанку головы — считать, что лысая с противной старушечьей рожей черепаха может хоть как-то, хоть на тысячную, на миллионную долю заменить щенка.

«Не плачь, мы обязательно заведем собаку, когда ты немножко подрастешь».

И все. Это стало рефреном на долгие годы моего «подрастания».

— Мам, а мы собаку заведем?

— Обязательно! Я и сама очень люблю собак. Просто очень. Вот подрастешь чуть-чуть — и заведем.

Этой собакой, которую «мы скоро обязательно заведем, вот весной — точно», меня с «особым цинизмом» шантажировали, выманивая послушание, отказ от других подарков, вежливость и молчание, когда хотелось орать и биться головой об стену.

— Скоро возьмем щенка. Если, конечно, ты будешь себя хорошо вести. Как хорошая большая девочка.

Ну, с этим у меня до сих пор неважно…

Когда через несколько дней после смерти папы меня привели в детский сад, все воспитательницы и нянечки вышли к нам навстречу.

Ну и все как-то пошло своим чередом. Меня «сдали» на детсадовскую дачу в Малеевке. Очень хотелось домой. Мы рисовали рисунки и писали письма родственникам: «Здравствуйте мама и брат Деня! Я живу хорошо. Приежжате скорей на родительский день. Привизити огурцы. У меня выпал зуб. Ксюша Д.». К письму обычно прилагался рисунок — береза с двумя ветками, поднятыми, словно она сдается, рядом гриб величиной с полберезы. И приписка от воспитательницы: «Девочка хорошо ест, поправилась на два килограмма, участвует лягушкой в «Теремке», и ей необходим костюм. Пожалуйста, зайдите в «Детский мир», где за копейки можно приобрести все необходимое».

Нас строили парами и вели на Золотую поляну, полную одуванчиков. Полагалось петь. И хор измазанных зеленкой малюток в панамках затягивал что-нибудь из популярных кинофильмов тех лет:

«Ромашки спрятались, поникли лютики…»

На Золотой поляне девочки должны были плести венки из одуванчиков. У меня никогда не получалось, и после нескольких безуспешных попыток я закидывала липкие желтые цветы подальше в траву.

Надо становиться мальчиком! Срочно…

Папа Наташи Картамышевой отдыхал в Доме творчества по соседству и построил нам шалаш. У Наташи фамилия — Картамышева, у ее мамы — Савченко, а у папы — Рощин. Вот как бывает.

Все ждали родительского дня в середине июля — родители приедут на концерт и после концерта конечно же заберут.

Многих забрали. А меня — нет. Изо всех сил я старалась не плакать, чтобы не огорчать маму, притащившую мне гостинцы.

Хорошая большая девочка.

Помню, что привезли нас из Малеевки только в начале сентября.

Детский сал кончился, няни тоже исчезли, но меня все равно надо было куда-то девать, и какие-то добрые чужие люди много-много-много раз задавали мне вопросы:

«Ксюшенька, а сколько тебе было лет, когда папа умер?

Ай-яй-яй…

А как же тебе сказали, что вот он умер?

Ой-ей-ей…

А ты сильно плакала, да?

Ай-ай-ай-ай-ай…»

И проникновенно, с душой:

«А ты папу помнишь?»

И вот не сразу научишься отвечать правильно.

«Ага».

Или — «угу».

«Ну да, конечно».

«Прекрасный букет у этого вина, не правда ли?»

«Вы участвуете в Интернет-дискуссии «Россия, вперед?»

«Кстати, вперед — это куда именно? Разные бывают «впереды».

Или просто:

«А вам-то зачем это знать?»

Или даже:

«Не твое собачье дело».

(И ничего неприличного. Ведь собаки — хорошие).

Не сразу научилась отвечать на вопросы.

Честно рапортовала.

Потому что взрослым грубить нельзя.

Надо быть вежливой.

Интересно, а сочинитель должен быть вежливым с читателями?

Ну, театральный автор, понятно, не должен. Наоборот, напротив. Всё на провокации, чтобы хоть какие-то эмоции выдавить из отупевшего зрителя, приходящего в театр только чтобы поржать или показать новый наряд. Хоть пугнуть его как-то, хоть прогневать.

«Всем пиздец, актеры ссут в зал», — вот финальная ремарка пьесы моей мечты.

Ладно уж, буду вежливой с читателями, так и быть. Но не про то, как ходили с папой в цирк на Цветном.

И не про то, как ели бублики на улице Чехова.

Даже не про гулянье в «Эрмитаже».

Про яйцо расскажу.

Хотите?

Сырое яйцо на завтрак, когда остались с папой на даче одни. Больше ничего на завтрак нету, а мы одни. Папе было, наверное, всего-то пятьдесят семь лет, но он был совершенно беспомощным стариком, разбитым несколькими инсультами подряд.

И малютка лет пяти, которая не плачет, чтобы никого не огорчать и не нервировать. Хорошая большая девочка.

Как вышло, что мы остались одни?

Сырое яйцо на завтрак, налитое в блюдце. На него и смотреть-то страшно, на эту жижу, не то что съесть или выпить.

Но надо. А то папа рассердится, обидится, он тоже, как и мама, не любит, когда капризничают за столом, он тоже в молодости жил впроголодь, и если начать капризничать, он будет стучать по столу и кричать…

Что делать?

Попробовать выпить яйцо? Стошнит тут же…

Ощущение безвыходности, абсолютной тупиковости.

Такое мрачное светлое летнее утро, помню его прекрасно, прекраснейше, как сейчас.

Сидим вдвоем на веранде, обращенной на северную сторону, к калитке. И тут к калитке подошла незнакомая женщина. Я побежала спросить, что ей надо. (Вот жизнь была, никто ничего и никого не боялся.)

«Это было давно, тогда, когда люди в нашей стране почти совсем не боялись друг друга…»